И ушла…
Она разделась и села на край кровати. Нет, она не будет умываться. Ее рот он целовал, ее руки — он прижимал к своим, и ее спину, плечи, руки и грудь.
Но зубы? Это дело другое! Взяв зубную щетку, она приготовила воду, прополоскала рот и почистила зубы, тщательно стараясь не дотрагиваться до губ.
Снова села на кровать. Вздохнула. Засмеялась. Опять вздохнула.
Как же это случилось? Он ведь сказал, что не женится на ней. Придумывал отговорки, всякий раз новые. Она знала: тут замешана женщина. Она читала адреса — женская рука, и постоянно та же самая. Но он ведь сказал, что это прошло — с письмами. Он останется, пока не привезут орла.
Уедет после и очень скоро вернется. Она целовала его сегодня…
То ли это, чего хотела бабушка? Конечно, то самое!
И, может быть, она должна побежать к бабушке и рассказать ей все — сегодня же.
Она вскочила, подошла к окну. Нет, в покоях бабушки уже не было света! Но из бокового флигеля, где помещался Ян, свет пробивался из окна. Ян еще не спал.
Думал ли он о ней, как она о нем? Что скажет он завтра утром? Там, в окне, она видела его тень. Он ходит взад-вперед, взад-вперед.
Она вернулась к кровати. Завтра утром она должна немедленно переговорить с бабушкой. Позднее, когда он уедет, будут все готовить. А она должна будет многому учиться. Она очень необразована, — сказал он, — даже неприлично необразована.
Она засмеялась. Это придет. Она может хорошо учиться, когда захочет.
Сохранит ли он тогда свои комнаты там, во флигеле? А она здесь, наверху? Или, если бабушка…
Подвенечное платье — ну, об этом можно и не заботиться. Оно еще хранится от пра-пра-бабушки! Бабушка ей как-то показывала. Она тоже надевала его во время своей свадьбы, мама — также. Оно из тяжелого атласа и со шлейфом в восемь метров! Каждый раз его немного переделывают. Этим займется черноокая Фанни!
Цветы для невесты! Бабушка носила померанцевые цветы. Это потому, что она венчалась в Англии. У мамы были мирты, но Эндри их не хочет. Когда была свадьба Катюши, бабушка выписала мирты из Дюссельдорфа, и они — на самом деле — пахли франкфуртскими сосисками. Сначала она подумала, что так пахнет сама Катюша. Она сняла венок с ее волос и полила ее всю одеколоном. Затем снова понюхала и ее, и венок. Только Катюша пахла одеколоном, а миртовый венок — сосисками.
Если свадьба будет приблизительно через год, можно будет взять яблоневые цветы, вишневые. Но только они тотчас же опадают. Впрочем, это уже решит бабушка. Если она захочет миртовый венок, придется надеть его и целый день, как Катюша, пахнуть франкфуртскими сосисками.
Разве люди были так глупы, что не замечали этого запаха? Или замечали, но боялись это сказать, потому что… почему? Или эти сосисочные цветочки были чем-то священным? Об этом надо бы переговорить с Яном — уж он-то знает! А он может поговорить с бабушкой: он легко может настоять, чтобы она в день своей свадьбы не пахла франкфуртскими сосисками.
Тут внезапно у нее что-то случилось с сердцем. Она поднесла руку к груди: оно билось, но не болело. Что же это такое?
А, она знает: это страх. Страх?
Она снова встала, подошла к окну. Все еще свет в комнате кузена, все еще тень движется взад-вперед, взад-вперед! В чем дело? Почему он не спит?
Она почувствовала: он думает об этом письме и о женщине, его написавшей. Если бы она была с ним теперь этой ночью, то это бы прошло! Под ее поцелуем он забыл бы и ту женщину, и ее соблазнительные письма.
Она подбежала к двери, взялась за ручку. Но остановилась и не открыла дверь. Вчера ночью — вчера она бы пошла к нему без всяких размышлений. Он был ее двоюродным братом и никем иным. Но сегодня — сегодня было иначе. Она пришла бы к нему, как…
Как его любовница пришла бы она к нему сегодня… Так бы оно было. Он бы ее обнял, целовал и…
Этого бы он захотел, и она бы того же захотела.
А разве не было бы хорошо и так? Почему они должны ждать, пока она наденет на голову цветы, которые могут еще пахнуть франкфуртскими сосисками? В ее объятиях он забыл бы ту женщину, ту чужую женщину. Только это и нужно.
Она открыла дверь и — снова ее закрыла. А если она ошибается? Если он думает вовсе не о той женщине, если такой опасности не существует? Разве сегодня ночью она недостаточно навязывалась ему? Разве она должна еще бегать вокруг него, как на дворе курица вокруг надменного петуха? Должна пойти просить милостыню?
Откуда она знает, что он хочет ее, хочет сегодня, этой ночью?
Она заперла дверь и выбросила ключ через окно во двор. Тяжко вздохнула. Теперь это уже невозможно: не может же она спуститься со второго этажа по гладкой стене!
Но затем снова пришел страх. Она чувствовала совершенно ясно: он мечтает о той женщине, а не о ней. Она должна вырвать его у чужой, а все остальное — неважно.
Она рванула дверь. Дубовые доски и стальной замок: ей никогда не открыть!
— Петронелла! — крикнула она. — Петро…
Голос ее оборвался. Петронелла сегодня не спала рядом с ней. Она отправилась сегодня с отцом в Лесной Дом и осталась там ночевать. Что делать?
Она бросилась в постель — плакала и стонала. Зарыла голову в подушки, вздыхала, захлебывалась слезами.
И наконец заснула.
Проснулась Эндри очень поздно. Подошла к окну, увидала во дворе Фанни, бабушкину камеристку. Она позвала ее, велела поискать ключ и принести ей.
Черноокая Фанни нашла ключ и принесла.
— Барышня только теперь встала? Молодой барин еще спозаранку приказал запрячь лошадей и уехал со своими чемоданами…
Эндри не удивилась. Чувствовала: моя вина, моя!
Она выкупалась, оделась. Пошла искать бабушку и нашла ее в концертном салоне, во флигеле.
— Ян уехал! — сказала она.
Графиня кивнула головой:
— Еще до восьми утра. На одну минуту забежал ко мне попрощаться.
Эндри прошептала:
— Это из-за писем, бабушка, из-за писем!
— Знаю, — сказала графиня. — Это пройдет, мое дитя.
Она погладила ее по волосам, по лбу и по щеке, как делала всегда, — и увидела слезы в глазах внучки.
— Не надо плакать! — крикнула она. — В Войланде не плачут.
Ее правая рука была у груди, левой она взяла несколько аккордов.
— Ты видишь Яна не в последний раз, слышишь, Эндри?
Затем она начала играть. Это была «Партита».
Эндри стояла за ее спиной, слушала тихо, пока та не кончила.
— Для Яна, — прошептала она, — ты играешь это для Яна, бабушка.
Графиня обернулась:
— Почему ты так думаешь?
Эндри ответила:
— Это ведь «Партита» — значит: прощание и отъезд!
