Иван, конечно, мог бы вернуться в комнату на четвёртом этаже, откуда они с Валерьяном пришли сюда — не мозолить глаза обслуге. Но, во-первых, они в той комнате всё уже осмотрели, и вряд ли там отыскалось бы что-то новое. А, во-вторых, Иван не мог знать с абсолютной точностью, в каком порядке начнут сходиться сюда его гости. И желал присутствовать лично при их приходе — во избежание непредвиденных инцидентов.
Хотя — что уж там было обманывать самого себя: он не уходил, потому как ни в коем случае не желал пропустить появление Зины. И даже рассчитывал, что, если повезёт, он успеет сказать ей несколько слов наедине. Что, конечно, вряд ли сможет компенсировать тот ущерб, какой он мог нанести всему её семейству. Но, по крайней мере, даст ему возможность объяснить подоплеку своих действий. Он должен был исполнить обещание, данное купцу-колдуну Кузьме Петровичу — если рассчитывал снова увидеть своего отца.
"Да и потом, — попытался Иван успокоить самого себя, — главной виновницы всего произошедшего всё равно уже нет в живых. И, чтобы она там ни натворила пятнадцать лет тому назад, сильно навредить Зине это уже не сможет".
Хотя, конечно, оставался ещё отец Александр... И вот его-то репутация почти наверняка окажется подорвана таким родством. Но, если уж и раньше это родство не мешало ему исполнять пастырские обязанности, то не помешает и теперь. Ну, будут горожане честь языками — так что с того? Как говорится, собака лает — ветер сносит. Или, как любила говаривать Мавра Игнатьевна, на каждый роток не накинешь платок. А ещё есть пословица...
Но тут Иван от своих размышлений отвлекся, поскольку Валерьян, до этого преспокойно доедавший свой десерт, вдруг отодвинул стул и встал из-за стола, явно приветствуя кого-то.
Иван резко повернулся к дверям — он сидел к ним боком. И тоже со своего стула поднялся.
В зал входила высокая статная женщина годами за сорок, с золотисто-русыми волосами, убранными в высокую прическу, и с изумрудными сережками в ушах. Именно по этим зелёным искрам, а вовсе не по чертам лица, почти ему не памятным, Иван Алтынов и узнал свою мать Татьяну Дмитриевну.
А следом за ней вошла еще одна женщина: старше годами на добрый десяток лет, в платье, какое обычно носят горничные. И при виде неё Иван снова вспомнил новое для себя словечко галлюцинации. Даже захотел ущипнуть себя за запястье — проверить, не задремал ли он, часом, после бессонной ночи, так и продолжая сидеть за столом?
Однако же все его подозрения тотчас развеял Валерьян, который с галантной любезностью выговорил:
— Я рад приветствовать вас, сударыни! Вы — наши первые гостьи.
То есть, он тоже явно видел двух женщин! И у Ивана упало сердце: как оказалось, все его давешние успокоительные соображения гроша ломаного не стоили.
А Татьяна Дмитриевна между тем произнесла, стягивая с рук длинные перчатки:
— Я тоже рада, что мы наконец-то добрались! Путешествие оказалось весьма утомительным. Но, разумеется, я не могла пренебречь твоей, сын мой, настоятельной просьбой прибыть в Живогорск. — И она улыбнулась Ивану — несколько принужденно, как тому показалось.
— Благодарю вас, маменька, что вы так быстро на мою просьбу откликнулись, — выговорил Иван внезапно осипшим голосом и попытался откашляться: ему в горло будто сухих опилок насыпали; не отрываясь, он глядел на спутницу своей матери.
Татьяна Дмитриевна его взгляд перехватила и снова улыбнулась, на сей раз — насмешливо.
— Вижу, — сказала она, — ты узнал Агриппину Ивановну. Но, должно быть, ты, как все в Живогорске, поверил россказням о её кончине — оттого и удивлён теперь.
— Россказням? — переспросил Иван, невольно возвышая голос; даже его хрипота вдруг прошла сама собой. — Как по мне, известиям о кончине этой особы следует дать совершенно иное наименование: злонамеренная мистификация. Вряд ли я ошибусь, если предположу, что ваша теперешняя спутница, Агриппина Ивановна Федотова, умышленно ввела в заблуждение семейство своей дочери Аглаи, когда убедила какую-то свою приятельницу отправить в Живогорск сообщение о её, Агриппины Федотовой, смерти. Очевидно, у Агриппины Ивановны были резоны поступить так.
По мере того, как он говорил, изящно очерченные брови его матери поднимались всё выше и выше. И когда Иван, наконец, умолк, Татьяна Дмитриевна, не скрывая изумления, произнесла:
— А до меня, представь, доходили из Живогорска слухи, что ты, сын мой, совсем умом не блещешь! Счастлива обнаружить, что это было неправдой! Или, быть может, ты умышленно изображал недалёкого умом недоросля? Может, и у тебя имелись для этого какие-то резоны?
— Можете считать, маменька, — проговорил Иван Алтынов, — что вам тоже преподносили под видом правды нелепые россказни.
Тут Валерьян у него за спиной нарочито громко закашлялся, и до Ивана дошло: надо бы сбавить обороты! Он явно взял недопустимый тон в разговоре с матерью, которая всё-таки на его телеграмму отозвалась: подхватилась и прикатила в Живогорск, пусть и в сопровождении мнимоумершей Зининой бабки. Да и официанты, сновавшие по залу, уже начали бросать на Ивана недоуменные взгляды.
— Однако, — произнес Иван уже с иным выражением, — это всё — мелочи. А нам с вами, маменька, следовало бы переговорить по существу дела.
— Да, несомненно! — Татьяна Дмитриевна с заметным облегчением выдохнула. — Наверняка здесь найдётся свободная комната, где ты сможешь обо всех здешних неурядицах мне поведать.
Но — ничего поведать своей матери Иван Алтынов не успел. Ибо в этот самый момент от дверей зала для приёмов донесся потрясенный женский возглас. И купеческий сын, поглядев в ту сторону, понял: сюда явились две новые посетительницы.
2
— Да неужто это и вправду ты, баушка? — воскликнула Зина Тихомирова, делая несколько шагов вперёд; на лице поповской дочки читалась изумленная радость.
Однако потрясённый возглас, услышанный Иваном, издала вовсе не она. Возле самого порога, держась рукой за сердце, застыла в неподвижности другая женщина: красивая брюнетка лет тридцати пяти, черноглазая, с молочно-белой кожей и тонкой, как у юной девушки, талией. Вид у женщины был довольно-таки утомленный: под глазами залегли тени, и лицо слегка осунулось. Ясно было: попадья только-только вернулась домой с богомолья. А дома её ждала новость, что её мужа чуть было не прикончил колдовской реквизит её матери. Наверняка Аглая Тихомирова лишь потому решила отозваться на отправленное Иваном приглашение, что её уговорила Зина.
Впрочем, и сейчас попадья была чудо, как хорошо. Одно только её красоту портило: выражение ужаса, застывшее в её больших, цвета спелых маслин, глазах.
— Так значит, — выговорила Зинина мать полушепотом, не отводя глаз от Агриппины Федотовой, — ты своё обещание сдержала: явилась с того света по наши души! И что теперь: ты изведешь и меня, и мужа моего Александра — за то, что мы покусились на твоё имущество? Так муж мой и сейчас не может даже с постели подняться — после того, как на него рухнул твой ведьмовской сундук! И мне пришлось бросить его на сиделку, чтобы сюда прийти. — И красавица-попадья не упустила возможности бросить укоризненный взгляд ещё и на Ивана.
Агриппина же при этой тираде своей дочери не произнесла ни слова. Но на губах её заиграла усмешка — довольно-таки ядовитая, но вместе с тем и завораживающая. Так что Иван Алтынов будто воочию увидел, какой была эта женщина лет этак двадцать тому назад. Пожалуй что, красотой она ничуть не уступила бы тогда своей дочери Аглае. Да и сходство между этими тремя — бабушкой, дочерью и внучкой — показалось Ивану поразительным.
— Да что вы, маменька! — Зина даже руками всплеснула, повернувшись к своей матери. — Неужто не видно: баушка никакая не покойница — она жива-здорова! Разве ж вы этому не рады?
Иван подумал мимолетно: благодаря событиям прошлой ночи его Зина уж точно способна была отличить живого человека от умертвия! А вслух произнес:
