Сперва пакетбот проплыл Кастель-а-Маре; затем впереди показались обрывистые скалистые берега, на которых расположены Сорренто и древний Амальфи. Возвышенная красота прибрежных пейзажей наполнила восторгом все сердца. Холмы, заросшие падубом, темным лавром и светлолистыми миртами, словно в зеркале, отражались в прозрачных водах, едва волнуемых ветерком, к которым склонялись и будто целовали их нижние ветви дерев. За этими холмами высились другие, также покрытые лесом; а еще дальше, завершая картину, вырисовывалась на фоне неба огромная гряда гордых Апеннин. Пакетбот шел в Пестум – и скоро скалистые утесы сменились пологими и мрачными берегами. Сумрачные горы отступили в глубь полуострова, оставив у моря пустоши – обители малярии, прибежища разбойников, – и романтическая, живописная прелесть природы, так очаровавшая путешественников, сменилась мрачно-величественными пейзажами.
Владислав, облокотившись о борт парохода, взирал на красоты Италии; но на сердце у него было слишком тревожно, чтобы безмятежно любоваться природой. Неистребимое присутствие праздных и веселящихся гостей безмерно его раздражало. Идалия была среди них – а он опасался даже к ней подойти, чтобы не вызвать подозрений. Он ушел в себя и старался, забыв о неудобствах своего нынешнего положения, полностью отдаться раю, в который, словно желая воздать ему за скорбь о родине, привела его любовь. Он приготовился терпеливо вынести тяготы этого бесконечного дня, большую часть которого ему придется играть роль и смотреть, как за его молодой женой волочатся другие. За этими размышлениями внимание его привлек голос княгини Дашковой – и, обернувшись, он спросил себя, как за столь приветливым лицом, за столь нежным и искренним голосом может скрываться такая бездна порока и обмана.
Тянулись часы, и положение его становилось нестерпимым. Несколько раз приближался он к Идалии, пытался увести ее от толпы – но всякий раз замечал, что за ним исподтишка следит княгиня; а молодая жена его, движимая и скромностью, и осторожностью, отвергала все попытки поговорить с нею наедине. Владислав уже не мог этого вынести. Он воображал, что должен сказать ей тысячу важных вещей, что общая их безопасность зависит от того, удастся ли ему переговорить с Идалией. Достав карандаш, он торопливо набросал пару строк на обратной стороне письма; в них заклинал жену найти способ уединиться с ним на несколько минут – и добавлял, что, если не удастся сделать это раньше, вечером он выберет момент, когда вся компания будет занята чем-нибудь другим, ускользнет в большой храм и будет ждать ее там, ибо от того, удастся ли им перемолвиться хоть словом, зависит все. Едва ли сам Владислав понимал, когда писал, что под этим имеет в виду; но его раздирало нетерпение, он хотел точно знать, как поступит Идалия, когда княгиня со своими гостями будет сходить на берег в Неаполе – и казалось необычайно важным, чтобы она услышала его просьбу. Он уже складывал записку, когда рядом раздался голос княгини:
– Что это у вас, граф Владислав? Стихи? Должно быть, эти чудные места вдохновили вас на сонет; позволите мне прочесть?
И она протянула руку. Захваченный врасплох, Владислав метнул на нее взгляд, заставивший ее вздрогнуть и в удивлении отступить. Что, если она догадалась?.. Эта мысль пронзила его ужасом. Однако, сообразив, что ведет себя подозрительно, Владислав замаскировал свои истинные чувства любезной улыбкой и отвечал:
– Это слова одной польской песни; хочу попросить Идалию перевести ее для развлечения ваших друзей.
И, шагнув вперед, он отдал Идалии записку и громко повторил свою просьбу. Все столпились вокруг; всем хотелось послушать песню. Девушка развернула записку, взглянула – и, изменившись в лице, едва владея голосом, пробормотала, что для этого потребуется время, и она не сможет выполнить его просьбу прямо сейчас; а затем, зажав скомканную бумагу меж дрожащих пальцев, поспешно и неловко заговорила о чем-то другом. Все общество обменялось улыбками, и даже княгиня не заподозрила в записке ничего, кроме любовных комплиментов или признаний в адрес ее протеже.
– Однако, – промолвила она, – хотелось бы знать, по крайней мере, тему этих стихов. Скажите нам, прошу вас! О чем они?
– О предательстве, – не в силах более сдерживать свои чувства, отрезал Владислав.
Княгиня побелела как мел; все самообладание ее покинуло, к сердцу подступила тошнота, и она торопливо отвернулась от пронзительного взгляда поляка.
Судно уже приближалось к месту назначения. Идалия сжимала в руке письмо; ей хотелось прочесть его до того, как пакетбот пристанет к берегу. Она старалась незаметно отделиться от толпы, и Владислав, приметив эти маневры и желая облегчить исполнение ее замысла, вступил в беседу с княгиней. Он возбудил в ней страх и любопытство, и теперь она жадно ухватилась за возможность с ним побеседовать, желая понять, в самом ли деле он что-то подозревает или отпрянул лишь от неожиданности, а тревогу возбудила в ней нечистая совесть. Так Владиславу удалось полностью завладеть ее вниманием и незаметно увести на корму; здесь они оперлись о борт и вместе смотрели в лазурные волны – а Идалия тем временем оказалась предоставлена самой себе. Отделившись от прочих гостей и пройдя ближе к носу корабля, она прочла строки, торопливо нацарапанные карандашом Владислава. Затем, страшась того, что сокрытый в них секрет попадет в чужие руки, разорвала записку и хотела выбросить обрывки в море – но тут заметила на корме Владислава с княгиней и поняла, что острый взор дамы немедля приметит клочки бумаги, качающиеся на волнах. Идалию страшила и тень опасности, так что она отошла подальше от борта; однако от порванной записки нужно было избавиться, и она решила выбросить обрывки в трюм. Она подошла к трюмному люку и заглянула вниз.
Предстань ее взору ядовитая змея – и это не поразило бы ее таким ужасом! Пронзительный вопль замер у нее на устах; страшным усилием воли Идалия подавила в себе желание закричать, на подгибающихся ногах отошла к мачте и прислонилась к ней, дрожа и едва дыша. Сомнений не было; из трюма смотрел на нее Джорджио – это мрачное лицо и зловещий взгляд она узнала бы повсюду! Неужто опасность так близка, так неотвратима, так неизбежна?! Как передать роковое известие мужу, как предупредить, чтобы он был настороже? Она вспомнила его письменную просьбу, которой из осторожности совсем было решила не повиноваться. Но теперь свидание предоставляло возможность сообщить об увиденном.
Так по глади моря, под лазурными небесами, вдоль очарованных берегов скользил корабль, полный людей, живущих в роскоши, осыпанных всеми благословениями жизни, – людей, которых беглый наблюдатель счел бы избранными мира сего, рожденными для безмятежного счастья; однако в сердцах их царили вероломство, ненависть и страх. И солнечные небеса, и смеющееся море казались теперь Идалии ловушкой, прибежищем тигров и скорпионов; темная туча заволокла для нее сияние небес, и порочные души собратьев-людей отбрасывали на прекрасный мир уродливые тени.
Пакетбот уже подплывал к невысокому берегу; у самой воды ждали две или три легкие коляски, запряженные лошадьми и готовые доставить экскурсантов к храмам. Корабль бросил якорь. Владислав протянул Идалии руку и помог сойти по трапу на берег.
– Да? – тихо, с нежной просьбой в голосе прошептал он и сжал ее ладонь.
Идалия ответила таким же пожатием; слово «Берегись!» трепетало у нее на устах – но в этот миг молодой англичанин, что давно уже ею восхищался и сегодня весь день старался занять ее внимание, снова оказался рядом, дабы сообщить, что княгиня ждет в коляске и просит ее не задерживаться.
Экскурсанты отправились туда, где меж горами и небом, на бесплодной пустоши посреди сумрачного берега высятся в одиночестве славные останки древности. У подножия колонн паслись несколько овец, а рядом слонялись двое или трое пастухов с лицами дикарей и в одежде из овечьих шкур. При виде храмов из всех уст вырвались восклицания изумления и восторга; а Владислав, отстав от толпы и задержавшись у отдаленных руин, вздохнул с облегчением и погрузился в одинокие раздумья. «Что есть человек в высшей славе своей? – думал он. – Допустим, мы разорвали бы оковы Польши; допустим, в свободе она возвысилась бы до небес и своими достижениями сравнялась с Грецией; но время, эта ядовитая змея, ползущая сквозь века, властно над всеми – и по прошествии нескольких столетий наши монументы пали бы, как эти, превратились бы в новый Пестум, служащий лишь пустому любопытству и дешевому увеселению праздных чужеземцев!»
