Дышать было невозможно. Грудь сдавило обручем со страшной болью. Я вырвала его сердце из дыры в груди. Он упал с расширенными от изумления глазами, и я упала вместе с ним.
Я ловила ртом воздух. Не могу дышать, не могу дышать!
Лежа на трупе своего Мастера, я чувствовала, как бьется мое сердце за нас обоих. Нет, так он не умрет. Я ухватила его пальцами за горло, вдавила. Обеими ладонями я сжимала его горло. И они вдавились в его плоть, но боль была оглушающей. Я харкала кровью — нашей кровью.
Руки онемели. Я уже не знала, давлю я или нет. И ничего не чувствовала, только боль. Потом все скользнуло прочь, и я стала падать в темноту, где никогда не было света и никогда не будет.
48
Я очнулась, глядя в желтый потолок. Минуту я просто моргала. Теплыми квадратами лежало одеяло на солнце. У кровати были металлические перила. А на руке у меня стояла капельница.
Больница. Значит, я не умерла.
На столике у кровати стояли цветы и связка воздушных шариков. Минуту я лежала, радуясь тому факту, что еще жива.
Открылась дверь, и показался большой букет цветов. Они опустились, и за ними показался Ричард.
Кажется, я перестала дышать. Всей кожей я ощущала ток своей крови. В голове зашумело. Нет. Я не упаду в обморок. Никогда не падала и не буду! Наконец я смогла сказать:
— Ты мертвец.
Его улыбка исчезла.
— Нет, я не мертвец.
— Я видала, как Оливер вырвал тебе горло.
Я и сейчас это видела в каком-то слое сознания. Я видела, как он ловит ртом воздух в предсмертных судорогах.
Оказалось, что я могу сесть. Я охватила себя руками, и игла капельницы шевельнулась под кожей, натянув пластырь. Это было реально. Больше ничего реальным не казалось.
Он поднял руку к горлу и остановился. Было слышно, как он нервно сглотнул слюну.
— Ты видела, как Оливер разорвал мне горло, но это меня не убило.
Я вглядывалась в него. Пластыря на щеке не было. Порез зажил.
— Ни один человек не выжил бы, — тихо сказала я.
— Я знаю.
И виду у него был неимоверно печальный.
Страх передавил мне горло, почти не давая дышать.
— Кто ты такой?
— Я ликантроп.
Я покачала головой:
— Я знаю, как движется ликантроп, какой он на ощупь. Ты не из них.
— Нет, я ликантроп.
Я все качала головой:
— Не может быть.
Он подошел к кровати. Цветы он держал неуклюже, будто не знал, куда их девать.
— Я второй после вожака стаи. И могу сойти за человека, Анита. Я это очень хорошо умею.
— Ты мне лгал.
Он покачал головой:
— Я не хотел этого делать.
— Зачем же делал?
— Жан-Клод приказал мне тебе не говорить.
— Почему?
Он пожал плечами:
— Думаю, потому, что знал, как ты их терпеть не можешь. И что ты не прощаешь обмана, он тоже знает.
Неужели Жан-Клод намеренно пытался помешать нашим отношениям? Наверняка.
— Ты спрашивала, что держит меня при Жан-Клоде. Это оно и есть. Вожак моей стаи одолжил меня Жан-Клоду с условием, что никто не узнает, кто я.
— Почему с тобой такой особый случай?
— Люди не любят, когда ликантропы учат детей, да и кого угодно, если на то пошло.
— Ты вервольф.
— Разве это не лучше, чем быть мертвецом?
Я смотрела на него в упор. Все те же безупречно-карие глаза. Падающие вокруг лица волосы. Я хотела попросить его сесть, провести пальцами по волосам, чтобы отвести их с этого чудесного лица.
— Да, это лучше, чем быть мертвецом.
Он выдохнул, будто до того задерживал дыхание. Улыбнувшись, он протянул мне цветы.
Я взяла их, потому что не знала, что еще с ними делать. Это были красные гвоздики и туманом лежащие на них матиолы. Гвоздики пахли, как пряность. Ричард — вервольф. Второй в стае после вожака. Может сойти за человека. Глядя на него в упор, я протянула руку. Он взял ее, и ладонь его было теплой, твердой, живой.
— Ладно, понятно, почему ты не умер. Почему жива я?
— Эдуард делал тебе массаж сердца и искусственное дыхание, пока не прибыла «скорая». Врачи не знают, отчего произошла остановка сердца, но непоправимых повреждений не было.
— Что вы сказали полиции о телах?
— Каких телах?
— Брось, Ричард.
— Когда полиция приехала, лишних тел не было.
— Публика все видела.
— А что было правдой, а что иллюзией? От публики полиция услышала тысячи разных версий. Они подозревают, но доказать ничего не могут. Цирк закрыт, пока власти не убедятся, что он безопасен.
— Безопасен?
Он пожал плечами:
— Или опасен не более обычного.
Я высвободила руку и снова двумя руками поднесла букет к лицу.
— А Жан-Клод… жив?
— Да.
Меня охватило чувство огромного облегчения. Я не хотела его гибели. А, черт!
— Значит, он все еще Мастер города. И я связана с ним.
— Нет, — сказал Ричард. — Ты свободна. Жан-Клод велел тебе это сказать. Метки Алехандро вроде как отменили его собственные. Как он сказал, ты не можешь служить двум Мастерам.
Свободна? Я свободна? Я уставилась на Ричарда:
— Не может быть, чтобы это было так легко.
— Это ты называешь легко? — рассмеялся Ричард.
Я подняла глаза и не сдержала улыбки.
— Ладно, это не было легко, но я не думала, что хоть что-то, кроме смерти, может избавить меня от Жан-Клода.
— Ты довольна, что этих меток больше нет?
Я открыла рот, чтобы сказать «конечно», но остановилась. Что-то было очень серьезное в лице Ричарда. Он знал, что значит, когда тебе предлагают силу. Что значить быть с монстрами. Страшно и чудесно.
И все же я сказала:
— Да.
— В самом деле?
Я кивнула.
— Энтузиазма не замечаю, — сказал он.
— Я знаю, что должна прыгать от радости, но сейчас я просто опустошена.
— Ты много пережила за последние дни. Некоторая оглушенность вполне естественна.
И почему я не была счастлива избавиться от Жан-Клода? Почему я не испытывала облегчения, узнав, что я не его слуга? Потому что мне будет его не хватать? Глупо! Смешно! Истинно.
Когда о чем-то думать трудно, думай о чем-нибудь другом.
— Итак, теперь все знают, что ты вервольф.
— Нет.
— Тебя положили в больницу, и ты уже выздоровел. Они, я думаю, догадались.
— Жан-Клод спрятал меня, пока я не выздоровел. Сегодня я первый день как вышел.
— Долго я была без сознания?
— Неделю.
— Ты шутишь!
— Три дня ты была в коме. Врачи все еще не знают, почему к тебе вернулось самостоятельное дыхание.
Я подходила к краю великого Вовне. Но не помню туннеля света или голосов. Вроде как меня обдурили.
— Я ничего не помню.
— Ты была без сознания, тебе и не полагается ничего помнить.
— Слушай, сядь, пока у меня шея не заболела на тебя смотреть!
Он подтянул кресло и сел возле кровати, улыбаясь мне. Хорошая у него улыбка.
— Значит, ты вервольф.
Он кивнул.
— Как это случилось?
Он уставился в пол, потом поднял глаза. И лицо у него было такое грустное, что я пожалела о своем вопросе. Я ожидала красочного рассказа о пережитом страшном нападении.
— Попалась плохая сыворотка на прививке от ликантропии.
— Попалась — что?
— Ты слышала.
У него был озадаченный вид.
— Укол плохой сыворотки?
— Да.
У меня физиономия стала разъезжаться в улыбке.
— Это не смешно, — сказал он.
Я затрясла головой:
— Совсем не смешно. — Я знала, что глаза у меня искрятся, но я еле могла не расхохотаться во всю глотку. — Но признай, что тонкая ирония здесь есть.
Он вздохнул:
— Ты сейчас лопнешь. Давай смейся на здоровье.
Я так и сделала. И смеялась, пока грудь не заболела, а Ричард не стал хохотать вместе со мной. Смех тоже заразителен.
49
В тот же день позже доставили дюжину белых роз с запиской от Жан-Клода. В ней говорилось: «Вы от меня свободны. Но я надеюсь, что вы так же хотите видеть меня, как я вас. Ваш свободный выбор. Жан-Клод».
