нежностью; он бросил в рот пригоршню подслащенных орехов, и его новое тяжелое кольцо ударилось о зуб, заставив его выругаться, а ее — рассмеяться. Весь стол рассмеялся.
С того дня три прикосновения ее кольца к чему-либо означали: Ты помнишь день нашей свадьбы? а три прикосновения с его стороны означали: Боже, да.
Он помнил все это совершенно отчетливо: запах бергамота в ее волосах, белизну ее шеи, ее глаза цвета зеленой груши, каким сладким было брачное ложе. Даже после долгих лет любовных сражений с женщинами из лагеря и поварихами, он помнил, как нервно стоял, пока старухи снимали ленточки с его verge, и смотрел на эту красавицу, чей бледный, прелестный живот принадлежал ему, чтобы рожать детей, и чьи губы он мог целовать до конца ее дней.
Или, как оказалось, до тех пор, пока не ушел на войну.
Старик тоже знал эту песню; он выучил ее в Валенсии, когда ему было семнадцать, в студии учителя музыки над свечной лавкой, где эти великолепные звуки сочетались с запахом сала, так что даже пятьдесят лет спустя он не мог чувствовать запах свечей в церкви, не переходя при этом в состояние восторга. Именно эта песня, больше чем какая-либо другая, вызвала у него желание путешествовать со своей лютней; именно ее он сыграл, чтобы соблазнить девушку с каштановыми волосами, чья беременность навсегда привязала его к этому маленькому клочку земли.
Священник тоже вспомнил эту песню. Он услышал ее как раз перед тем, как отправиться принимать сан, когда личный музыкант епископа пришел в замок лорда и утихомирил комнату музыкой, заставив Матье поверить, что за разочарованием его отца и тщеславием брата лежит великий мир; мир, где Божья любовь не была отфильтрована священниками или текстами, и ее можно было обрести свободно, взглянув на небо. Или услышав, как поет мужчина. Это было обещанием радости, которую он больше не испытает до мая перед приходом Великой Смерти, радости, ставшая еще ярче оттого, что он быстро ее потерял, что она многого ему стоила.
Ему никогда не приходило в голову, что женский голос может оживить эти нежно запомнившиеся слова еще более сладостно, чем тот давний менестрель епископа, но теперь это произошло.
Следующие два дня обещали быть тяжелыми.
Томасу придется выкопать могилу отцу Матье, пока фермер будет гореть в лихорадке и терять рассудок; он потащит Матье за подмышки, и ноги того будут волочиться по земле, девочка будет горько плакать, и он в последний раз вдохнет запах священника — густой, винный и одинокий. На следующий день Томас выкопает другую могилу и положит в нее старика, так и не узнав его имени, хотя рыцарь узнал имя жены, потому что именно к ней старик обратился со своими последними словами. На третий день они с девочкой отправятся в Авиньон, таща маленькую козочку на веревке и пытаясь позвать собак следовать за ними; но кобель продолжал скулить в доме своего хозяина, а сука лежала на его могиле, помахивая хвостом, пока они не скрылись за кустами золотарника.
Это произойдет завтра.
Но в то мгновение все трое мужчин вспомнили лучшие часы своей жизни.
Когда песня закончилась, священник заговорил.
— Река, — сказал он, и Томас подумал, что он имеет в виду Рону, ту самую, которая его убила.
— Прошлой зимой река замерзла... видел тебя на коньках из лошадиных берцовых костей... и такие белые... твои ноги... совсем не красные.
Теперь Томас понял.
— Лунный свет... на тебе...
Он хотел отвести отца Матье от разговоров о любви между мужчинами, но не смог; он знал, что видит этого порочного священника в последний раз, священника, который так быстро стал ему дорог. Это было тяжелее, чем смерть графа. Несмотря на всю свою доброту, граф не был мягкосердечным; он принадлежал этому миру и был подвержен жестокости этого мира. Этот человек, Матье Ханикотт, казалось, не подходил для этого мира.
Томас надеялся, что в Раю есть вино.
Мог ли содомит попасть в Рай? Он вспомнил, как священник вытаскивал девушку из воды, когда мерзость лишала его жизни.
Hoc est corpus meum.67
Если это недостаточно хорошо, то ничего не поможет.
— Роберт... — сказал священник, схватив Томаса за руку.
— Томас, — сказал рыцарь хриплым голосом человека, борющегося со слезами, — я Томас.
— Нет... найди Роберта... скажи ему...
— Кто такой Роберт?
— Мой брат... скажи ему...
— Сказать ему что?
Священник снова приоткрыл один глаз и посмотрел на Томаса, дыша с большим трудом.
— Что ты хочешь, чтобы я ему сказал?
Священник улыбнулся.
— Я не знаю, — сказал он.
Он сделал еще три глубоких вдоха, каждый продолжался дольше, а затем перестал дышать.
Томас так много раз видел, как люди умирали, что его рука рефлекторно дернулась, чтобы закрыть священнику глаза, но они уже закрылись навсегда.
— Сыграй, пожалуйста, другую песню, — попросил старик.
Дельфина подняла на него глаза, удивленная, что он смотрит на нее.
Он повторил свои слова, и она посмотрела на инструмент, лежащий у нее на коленях, как будто он только что появился там. Ее слезы потекли на лицо мертвого.
— Сыграй нам что-нибудь грустное и нежное.
— Давай, — сказал рыцарь. — Я не думаю, что его душа уже слишком высоко над нами.
Она одарила их взглядом и грустной улыбкой, которые озадачили старика, но Томас достаточно насмотрелся на нее, чтобы понять.
Она не знает как.
Это не она играла.
Позже той же ночью, когда старик и Томас украли несколько часов сна, Дельфина подошла к холодному телу Матье. Она приложила палец к его носу и ничего не ощутила. Она чувствовала, что находится на грани какого-то великого богохульства, но была так разгневана смертью милого священника, что ей было все равно, разгневает ли она Бога сейчас.
Так Ему и надо.
Я не могу так думать.
Она стала молиться.
— Позволь мне сделать это, пожалуйста, действуй через меня.
Она приоткрыла восковой рот священника и выдохнула в него, как будто она была Самим Богом, вдыхающим жизнь в мертвую глину Адама.
Ничего.
Она попыталась вызвать в воображении ощущение, как воробей трепещет у нее в груди, и ей показалось, что у нее получилось, но она не была уверена. Она почувствовала, что почти может это сделать, если ей немного помочь…
Это грех?
Дельфина снова выдохнула ему в рот.
Его большая прохладная рука, в которую она вложила свои пальцы, нежно сжала ее ладонь.
Сердце у нее в груди забилось, как у кролика.
Она чуть не рассмеялась от радости.
И тогда рука расслабилась.
Нет!
Она снова выдохнула ему в рот.
Ничего.
ПОЖАЛУЙСТА, подумала она, он такой хороший он мне нужен пожалуйста я его люблю!
Теперь трепет, отличный от того, как колотится ее сердце.
Теперь ее ответ.
Оставь его с нами, маленькая луна.
Ты недостаточно сильна для этого.
Еще
