Он вновь увидел пещеру — так, словно перед ним внезапно растасовали дюжину четких фотографий: вот он, то и дело оскальзываясь и чуть не падая, бежит по скале, а вот там стоит Сэмюэль. «Давай уйдем поскорее, Эш, — просит он. — Зачем ты сюда забрался? Разве есть здесь хоть что-нибудь, на что стоит поглядеть и чему поучиться?»
Он видел Талтоса с белыми волосами.
«Мудрые люди, достойные люди, знающие люди» — так их называли. О них не говорили «старые». В прежние времена, когда источники на островах были теплыми, а плоды в изобилии падали с фруктовых деревьев, это слово вообще не употребляли. Даже в долине они никогда не произносили слово «старый», хотя всякий знал, что там обитали долгожители. Эти люди с белыми волосами знали древнейшие сказания…
«Отправляйся туда и послушай очередную историю».
На острове можно было подойти к любому седовласому человеку — но выбор необходимо было сделать самому, ибо они не могли решить, кому отдать предпочтение, — а потом усесться поудобнее рядом с избранным долгожителем и послушать песню, рассказ или стихи, повествующие о далеких временах, оставшихся в памяти только таких же, как он. Была там одна беловолосая женщина, обладавшая высоким и нежным голосом Она всегда пела, устремив взгляд на море. Эш любил слушать ее.
«Сколько еще пройдет времени? — думал он. — Сколько десятилетий минует, прежде чем и мои волосы станут совершенно белыми?»
Впрочем, насколько ему известно, это может произойти, и очень скоро. Время в данном случае ничего не значит. А беловолосых женщин было так мало потому, что из-за родов они увядали и умирали совсем молодыми. Никто не упоминал об этом, но все знали.
Седовласые мужчины были энергичными, решительными, влюбчивыми, ненасытными едоками и всегда с удовольствием предсказывали будущее. А беловолосая женщина отличалась хрупким сложением, и причиной тому послужило рождение детей.
Ужасно вспоминать об этом столь ясно и отчетливо, словно все происходило только вчера. А что, если существовал еще какой-то магический секрет, связанный с белыми волосами? Возможно, именно он заставлял помнить все с самого начала? Нет, дело не в нем, а в том, что на протяжении многих лет, даже приблизительно не предполагая, какой срок на земле ему отпущен, он воображал, что встретит смерть с распростертыми объятиями, но с некоторых пор подобные мысли покинули его навсегда.
Лимузин пересек реку и устремился к аэропорту. Большая, мощная машина уверенно мчалась по скользкому асфальту и стойко противостояла порывам пронзительного ветра.
Воспоминания продолжали беспорядочно тесниться в голове. Он был стар, когда наездник выпал из седла на равнине. Он был стар, когда видел римлян на укреплениях стены Антонина[3], стар, когда из двери кельи святого Колумбы[4] смотрел на высокие скалы Айоны[5].
Войны… Почему они никогда не стираются из его памяти? Почему воспоминания о них, по-прежнему яркие и четкие, вечно соседствуют с милыми сердцу воспоминаниями о тех, кого он любил, о праздниках и танцах в долине, о чудесной музыке? Всадники скачут по пастбищам, темная масса распространяется на глазах, словно чернила растекаются по мирному пейзажу, запечатленному на полотне, а чуть позже слышится грозный рев и становится отчетливо виден пар, нескончаемыми облаками поднимающийся над крупами лошадей.
Он вдруг вздрогнул и очнулся от грез.
Звонил маленький телефон. Быстро схватив трубку, он резким движением снял ее с черного крючка.
— Мистер Эш?
— Да, Реммик.
— Я решил, что вам будет приятно услышать новости. Служащие «Клариджа» хорошо знают вашего друга Сэмюэля. Для него подготовили номер на втором этаже, угловой, с камином, который он всегда занимает. Они ожидают вас. Кстати, мистер Эш, они не знают его фамилии. Кажется, он ею не пользуется.
— Благодарю, Реммик. Помолись за меня. Погода неустойчивая и, как мне кажется, сулит нам большие неприятности.
Прежде чем Реммик успел открыть рот, чтобы в который раз повторить свои обычные предостережения, Эш повесил трубку. «Не следовало говорить такие вещи», — подумал он.
Поистине удивительно, что Сэмюэля знают в «Кларидже»! Неужели там уже свыклись с его внешним видом? В последний раз, когда они встречались, рыжие волосы Сэмюэля беспорядочно висели спутанными прядями, а усеянное пигментными пятнами лицо было настолько изрезано глубокими морщинами, что глаза практически скрывались в их складках и лишь изредка вспыхивали подобно осколкам янтаря, отражая внешний свет. В те дни Сэмюэль, одетый в какие-то лохмотья, с заткнутым за пояс пистолетом, походил на самого настоящего разбойника, и люди в панике шарахались от него.
— Я не могу здесь оставаться, — жаловался Сэмюэль. — Все боятся меня. Ты только погляди на них! Нынешние люди еще более трусливы, чем те, что жили в прежние времена.
И что же? В «Кларидже» перестали его бояться? Или теперь костюмы для него шьют на Сэвил-роу[6], а грязные ботинки не изношены до дыр? А быть может, он отказался от привычки повсюду таскать с собой пистолет?
Машина остановилась, и Эшу пришлось сделать немалое усилие, чтобы открыть дверь. Шофер бросился на помощь, но ветер буквально сбивал его с ног.
Стремительно летящие к земле белые хлопья были потрясающе чистыми и красивыми. Эш вышел из машины, разминая затекшие ноги, и поднял ладонь к лицу, чтобы защитить глаза от влажных снежинок.
— На самом деле все не так уж плохо, сэр, — сказал Джейкоб. — Мы сможем выбраться отсюда примерно через час. А вам, сэр, позвольте заметить, лучше без промедления подняться на борт.
— Да. Благодарю вас, Джейкоб. — Эш остановился. Темное пальто мгновенно превратилось в белое. Чувствуя, как снег тает на волосах, Эш полез в карман и нащупал там игрушку: маленькую лошадку-качалку.
— Это для вашего сына, Джейкоб, — сказал он. — Я ему обещал.
— Мистер Эш, как вы можете помнить о подобных вещах в такую ночь?
— Вздор, Джейкоб. Уверен, ваш сын помнит.
Сама по себе игрушка ровным счетом ничего не стоила — так, мелкая поделка из дерева. Ему хотелось сейчас подарить что-нибудь бесконечно более интересное и ценное. Надо записать для памяти: «Хороший подарок для сына Джейкоба».
Эш быстро шел широким шагом, и водитель никак не мог приноровиться, чтобы идти с ним в ногу. Впрочем, какая разница — хозяин так высок, что зонт над ним держать невозможно. Это был просто жест, и ничего более: сопровождать его, держа наготове зонт, чтобы он мог этим зонтом воспользоваться. Надо сказать, что такого желания у Эша до сих пор не возникало.
Он поднялся на борт и вошел в небольшой теплый и уютный салон реактивного самолета, летать на котором всегда боялся.
— У меня есть записи вашей любимой музыки, мистер Эш.
Он знал эту молодую женщину, но не мог вспомнить ее имя. Одна из лучших ночных секретарей, она сопровождала его в последнем путешествии в Бразилию и действительно стоила того, чтобы ее запомнить. Как неловко! Оно должно бы вертеться у него на языке…
— Иви, если не ошибаюсь? — слегка наморщив лоб, спросил он с улыбкой, словно заранее извиняясь за ошибку.
— Нет, сэр, Лесли, — мгновенно прощая его, отозвалась женщина.
Если бы она была куклой, то непременно из бисквита, с чуть подкрашенными нежно-розовыми щечками и губками и непременно с маленькими, но темными и глубоко посаженными глазами.
Застенчиво глядя на Эша, она застыла в ожидании.
Как только он занял специально для него изготовленное громадное кожаное кресло, она вложила ему в руку отпечатанную программу. Бетховен, Брамс, Шостакович. Любимые композиторы. Был там и недавно заказанный им Реквием Верди. Нет, он не станет слушать эту музыку сейчас. Стоит погрузиться в мрачные аккорды и печальные голоса — воспоминания пропадут.
Стараясь не обращать внимания на зимний пейзаж за стеклом иллюминатора, Эш откинул голову назад и мысленно приказал себе спать, хотя отлично понимал, что заснуть не сможет, а будет снова и снова вспоминать Сэмюэля и размышлять над тем, что от него услышал, — до тех пор, пока они не встретятся вновь. Он явственно ощутит запах, витавший в Обители Таламаски; перед его внутренним взором возникнут лица ученых, всем своим обликом больше похожих на монахов, и рука человека, сжимающая в пальцах птичье перо и старательно выводящая им крупные буквы с затейливыми завитками: «Аноним. Легенды затерянной земли. О Стоунхендже».
— Предпочитаете полную тишину, сэр? — спросила Лесли.
— Нет. Пожалуй, Шостакович… Пятая симфония. Она заставляет меня плакать, но пусть это вас не беспокоит. Знаете ли, я голоден и, пожалуй, не отказался бы от сыра и молока.
— Да, сэр, мы все подготовили…
Лесли принялась перечислять разнообразные сорта сыра, которые специально для него заказывали во Франции, Италии и Бог знает, где еще.
