— Нет. Пожалуй, Шостакович… Пятая симфония. Она заставляет меня плакать, но пусть это вас не беспокоит. Знаете ли, я голоден и, пожалуй, не отказался бы от сыра и молока.
— Да, сэр, мы все подготовили…
Лесли принялась перечислять разнообразные сорта сыра, которые специально для него заказывали во Франции, Италии и Бог знает, где еще.
Он молча кивал, соглашаясь, ожидая, когда из динамиков электронной акустической системы хлынет музыка — божественно пронзительная, всепоглощающая, она вытеснит из головы все мысли о снеге снаружи, о том, что вскоре самолет окажется над громадным океаном, о том, что впереди ждут берега Англии, зеленая долина, Доннелейт…
И глубокая печаль…
В первые дни Роуан ни с кем не разговаривала и большую часть времени проводила на воздухе, под дубом, сидя на белом плетеном стуле и положив ноги на подушку, а иногда просто поудобнее расположившись на траве. Она смотрела куда-то вверх, словно провожая взглядом вереницу облаков, хотя на самом деле небо было ясным и лишь изредка в необъятной голубизне то тут, то там возникали маленькие белые барашки.
Она смотрела на стену, или на цветы, или на тисы, но ни разу не опустила глаза вниз, на землю.
Возможно, она забыла о двойной могиле, располагавшейся прямо под ногами и практически скрытой густой травой, которая по весне буйно разрасталась в Луизиане, — чему немало способствовало обилие дождей и солнца.
По словам Майкла, аппетит у Роуан восстановился не полностью. Пока ей удавалось осилить приблизительно от четверти до половины порции, однако голодной она не выглядела, хотя бледность все еще заливала щеки, а руки по-прежнему дрожали.
Ее навещали все члены семьи. Родственники приходили группами, по нескольку человек, и останавливались в отдалении, у края лужайки, словно опасаясь приблизиться и каким-то образом причинить Роуан боль. Они произносили слова приветствия, справлялись о ее здоровье, уверяли, что выглядит она прекрасно (и в этом не грешили против истины)… По прошествии некоторого времени, так и не дождавшись ответа, посетители удалялись.
Мона внимательно наблюдала за происходящим.
Майкл говорил, что ночами Роуан спала так, будто весь день тяжко трудилась и совершенно лишилась сил. Его пугало, что ванну она принимала только в одиночестве, предварительно заперев дверь, а если он пытался остаться с ней внутри, просто садилась на стул и безучастно смотрела в сторону. Ему ничего не оставалось делать, кроме как уйти. Только после этого Роуан вставала, и Майкл слышал за спиной щелчок замка.
Если кто-либо заговаривал с Роуан, она прислушивалась — по крайней мере, в первые минуты. А когда Майкл просил ее сказать хоть что-нибудь, нежно пожимала ему руку, словно утешая или призывая проявить терпение. В общем, зрелище было довольно-таки печальным…
Майкл оставался единственным, кого она признавала и кого позволяла себе касаться, хотя этот скромный жест неизменно совершался все с тем же отстраненным выражением лица. В глубине ее серых глаз не мелькало никаких эмоций.
Волосы Роуан вновь стали густыми и даже слегка выгорели от долгого пребывания на солнце. Пока она находилась в коме, они приобрели цвет мокрого дерева — такой, какой обычно приобретают сплавляемые по реке бревна Их можно во множестве увидеть на илистых берегах реки. Теперь волосы казались живыми, хотя, если Моне не изменяет память, их в принципе не принято считать таковыми: когда вы их расчесываете, завиваете или покрываете каким-либо средством, волосы уже мертвы.
Каждое утро, проснувшись, Роуан медленно спускалась по лестнице. Левой рукой она держалась за перила, а правой опиралась на палку, твердо ставя ее на ступени. Казалось, ее вовсе не заботит, помогает ей при этом Майкл или нет. А если ее брала за руку Мона, Роуан словно вообще этого не замечала.
Изредка, прежде чем спуститься вниз, Роуан останавливалась возле своего туалетного столика и проводила помадой по губам.
Мона не однажды видела это собственными глазами, ожидая Роуан в холле первого этажа. Весьма знаменательно, надо заметить.
У Майкла имелись на этот счет свои наблюдения. Ночные рубашки и пеньюары Роуан выбирала с учетом погоды. Покупала их всегда тетя Беа, а Майкл обязательно стирал, поскольку, насколько он помнил, Роуан надевала новые вещи только после стирки. Всю одежду для жены он складывал на кровать.
Нет, это не кататония, считала Мона. И врачи подтверждали ее мнение, хотя и не могли сказать, в чем именно заключалась проблема. Однажды один из них — идиот, как обозвал его Майкл, — всадил в предплечье Роуан иглу, а та спокойно отвела руку и закрыла другой. Майкл пришел в ярость, в то время как Роуан даже не взглянула на наглого типа и не произнесла ни слова.
— Хотела бы я присутствовать при этом, — сказала Мона.
Она не сомневалась, что Майкл говорит правду. Доктора только и делают, что строят предположения и колют людей иглами! Кто знает, быть может, возвращаясь в больницу, они втыкают иголки в куклу, изображающую Роуан, — своего рода акупунктура по обрядам вуду. Мона ничуть не удивилась бы, узнав об этом.
Что Роуан чувствует? Что она помнит? Никто больше не был уверен ни в чем. Они знали только со слов Майкла, что она в полном сознании, что поначалу часами разговаривала с ним и была в курсе последних событии, ибо, находясь в коме, все слышала и понимала Что-то ужасное случилось в тот день, когда она проснулась… Кто-то другой… И те двое, что похоронены под дубом…
— Я не имел права допустить, чтобы это случилось! — уже сотни раз повторял Майкл. — Страшно вспомнить запах, исходивший из этой ямы, вид того, что осталось… Мне нужно было обо всем позаботиться самому.
«А как выглядел тот, другой!», «А кто отнес его вниз?», «Что еще говорила Роуан?» — Мона слишком часто задавала эти вопросы.
— Я вымыл Роуан руки, потому что она не сводила с них глаз, — сказал Майкл Эрону и Моне. — Уверен, ни один врач не потерпит такой грязи. А уж тем более хирург. Она спросила меня, как я себя чувствую, она хотела… При этом воспоминании у Майкла всякий раз перехватывало дыхание. — Она хотела проверить мой пульс! Она беспокоилась обо мне.
«Бог мой! Ну почему мне не удалось собственными глазами увидеть то, что там похоронено?! — сокрушалась Мона. И пообщаться с Роуан?! Ну почему она не рассказала обо всем мне?!»
Удивительное все-таки дело — в тринадцать лет быть богатой, избранной, иметь в своем распоряжении машину (да не какую-нибудь, а потрясающий длинный черный лимузин с комбинированным плеером для кассет и компакт-дисков, с цветным телевизором, с холодильником для льда и диетической кока-колы), персонального шофера, пачку двадцатидолларовых (никак не меньше) банкнот в сумочке и пропасть новой одежды. Как здорово, когда мастера, ремонтирующие старинный особняк на Сент-Чарльз-авеню и дом на Амелия-стрит, бегают за ней с образцами шелка и обоев ручной росписи, чтобы она выбрала нужную расцветку.
И знать это. Хотеть знать, жаждать причастности к событиям, стремиться к постижению тайны этой женщины, этого мужчины и этого дома, который однажды должен перейти к ней. Призрак мертв и погребен под деревом. Легендарное предание покоится под весенними ливнями. И в его руках — некто другой. Это было все равно что отречься от волшебного сияния золота и предпочесть ему хранившиеся в тайнике потемневшие безделушки, значение которых тем не менее невозможно переоценить. Ах, вот это и есть волшебство! Даже смерть матери не смогла отвлечь Мону от таких мыслей.
Мона тем не менее беседовала с Роуан. Подолгу.
Она приходила в особняк с собственным ключом — все-таки наследница как-никак. Майкл дал на это разрешение. Он уже не смотрел на Мону с похотью во взгляде, ибо привык к ней и относился едва ли не как к дочери.
Она отправлялась в расположенную за домом часть сада, пересекала лужайку, стараясь, если не забывала об этом, обойти стороной могилу, а затем садилась на плетеный стул, здоровалась с Роуан и говорила, говорила…
Она рассказывала Роуан о том, как идут работы по созданию Мэйфейровского медицинского центра, о том, что уже выбрано место для застройки и достигнута договоренность об установке разветвленной геотермальной системы для нагрева и охлаждения, о том, что уже привезли растения.
— Твоя мечта осуществится, — заверяла она Роуан. — Мэйфейры слишком хорошо знают этот город, чтобы тратить время на изучение возможностей реализации проекта и тому подобные глупости. Больница будет такой, какой ты хотела ее видеть. Мы сделаем для этого все возможное.
Никакой реакции от Роуан. Интересовал ли ее по-прежнему колоссальный медицинский комплекс, в котором коренным образом изменятся взаимоотношения между пациентами и посещавшими их членами семей и сотрудники которого будут помогать даже тем, кто обратится туда анонимно?
— Я нашла твои записи, — сказала Мона. — Они не были заперты и не показались мне сугубо личными.
