— Номер Двести Семь, — сказал суперинтендант. — Зеленый.
Меня отвели в соседнюю комнату, обыскали, раздели и погрузили в холодную ванну. Выйдя из ванны, я надел «ливрею галер» — грубую холщовую рубашку, брюки из коричневой саржи, красную саржевую блузу и тяжелые ботинки, окованные железом. И наконец, зеленую шерстяную шапочку. На каждой штанине брюк, а также на груди и спине блузки были запечатлены роковые буквы «Т. Ф.». На латунной табличке спереди на шапочке были выгравированы цифры «207». С этого момента я потерял свою индивидуальность. Я больше не был Франсуа Тьерри. Я был Номером Двести Семь.
Суперинтендант стоял рядом и наблюдал.
— Давайте, поторопитесь, — сказал он, покручивая усы большим и указательным пальцами. — Уже поздно, а вы должны обвенчаться до ужина.
— Обвенчаться! — повторил я.
Суперинтендант рассмеялся и закурил сигару.
По другому каменному коридору, через другой двор, в другой сумрачный зал, — очень похожий на предыдущий, но заполненный убогими фигурами, — пронизанный шумом от звона оков и имевшимся в каждом конце круглым отверстием, в которое мрачно выглядывало жерло пушки.
— Приведите номер Двести Шесть, — сказал суперинтендант, — и позовите священника.
Номер Двести Шесть вышел из дальнего угла зала, волоча тяжелую цепь; подошел кузнец, с обнаженными руками, в кожаном фартуке.
— Ложитесь, — сказал кузнец.
Я лег. Затем на мою лодыжку было надето тяжелое железное кольцо, прикрепленное к цепи из восемнадцати звеньев, и заклепано одним ударом молота. Второе кольцо соединило разрозненные концы моей цепи и цепи моего спутника и было заклепано таким же образом.
— Хорошо, — сказал суперинтендант, доставая из кармана маленькую красную книжечку. — Номер Двести Семь, обратите внимание на тюремный кодекс. Если вы попытаетесь сбежать, но безуспешно, вы будете убиты. Если вам удастся выйти за пределы порта, а затем вас схватят, вы получите дополнительный срок. Как только вас хватятся, прозвучат три пушечных выстрела, и на каждом бастионе будут подняты тревожные флаги. Сигналы будут передаваться по телеграфу морской охране и полиции десяти соседних округов. За вашу голову будет назначена награда. Соответствующие объявления будут вывешены на воротах Тулона и разосланы в каждый город по всей империи. Будет законно открыть по вам огонь на поражение, если вас не удастся захватить живым.
Прочитав это с мрачным самодовольством, суперинтендант снова закурил сигару, убрал книжечку в карман и ушел.
Теперь все было кончено — недоверчивое удивление, мечтательная скука, тлеющая надежда последних трех дней. Я был преступником и был прикован цепью к своему товарищу-преступнику. Я поднял глаза и увидел, что он смотрит на меня. Это был смуглый, с густыми бровями, угрюмый мужчина лет сорока; не намного выше меня, но чрезвычайно мощного телосложения.
— Итак, — сказал он, — ты на всю жизнь, не так ли? И я тоже.
— Откуда ты знаешь, что я на всю жизнь? — устало спросил я.
— Отсюда. — И он грубо коснулся моей шапочки тыльной стороной ладони. — Зеленый, на всю жизнь. Красный, сроком на несколько лет. Из-за чего ты здесь?
— Я участвовал в заговоре против правительства.
Он презрительно пожал плечами.
— Дьявольская месса! Тогда ты, полагаю, каторжник-джентльмен! Жаль, что у тебя нет места среди тебе подобных, потому что мы, обычные каторжники, forГats, ненавидим такую прекрасную компанию.
— Много ли здесь политических заключенных?
— В этом блоке их нет.
Затем, словно отвечая на мою невысказанную мысль: «Я не невинен», он добавил с проклятием:
— Я здесь уже в четвертый раз. Ты когда-нибудь слышал о Гаспаро?
— Гаспаро, фальшивомонетчик?
Он кивнул.
— Который сбежал три или четыре месяца назад, и…
— И швырнул часового за крепостной вал, как раз когда он собирался поднять тревогу. Я и есть тот самый Гаспаро.
Я слышал о нем как о человеке, который в начале своей карьеры был приговорен к длительному одиночному заключению и вышел из него, превратившись в дикого зверя. Я вздрогнул, встретившись с его мстительным, злым взглядом, устремленный мне в глаза. С этого момента он возненавидел меня. С этого момента я возненавидел его.
Прозвенел звонок, отряд осужденных вернулся с работы. Охранник немедленно обыскал их и приковал по двое к наклонной деревянной платформе, тянувшейся по всему центру зала. Затем нам подали ужин, состоявший из бобовой каши, хлеба и сухарей, а также порции жидкого вина. Я выпил вино, но есть ничего не мог. Гаспаро взял то, что выбрал из моего нетронутого ужина, а те, кто был ближе всех, разобрали остальное. Ужин закончился, по коридору разнесся пронзительный свист, каждый заключенный достал из-под платформы свой узкий матрас, из которого была сделана наша общая кровать, завернулся в кусок циновки из морских водорослей и улегся на ночь. Менее чем через пять минут все погрузилось в глубокую тишину. Время от времени я слышал, как кузнец ходит со своим молотком, проверяя решетки и пробуя замки во всех коридорах. Иногда мимо проходил охранник с ведром на плече. Иногда заключенный стонал или тряс своими оковами во сне. Так проходили утомительные часы. Мой спутник крепко спал, и даже я, в конце концов, забылся сном.
* * *
Меня приговорили к каторжным работам. В Тулоне тяжелая работа заключается в добыче руды и камня, погрузке и разгрузке судов, перевозке боеприпасов и так далее. Мы с Гаспаро работали вместе с примерно двумя сотнями других заключенных в каменоломне рядом с портом. День за днем, неделя за неделей, с семи утра до семи вечера, скалы отзывались эхом наших ударов. При каждом ударе наши цепи звенели и отскакивали от каменистой почвы. В этом суровом климате бури и тропические засухи сменяют друг друга в течение всего лета и осени. Часто, после многочасового труда под палящим небом, я возвращался в тюрьму и на свой тюфяк, промокший до нитки. Так медленно проходили последние дни унылой весны, затем наступило еще более унылое лето, а потом и осень.
Мой товарищ по заключению был пьемонтцем. Грабителем, фальшивомонетчиком, поджигателем. Во время своего последнего побега он совершил убийство. Одному Небу известно, как умножались мои страдания из-за этого отвратительного соседства; как я съеживался от прикосновения его руки; как мне становилось дурно, если его дыхание касалось меня, когда мы лежали бок о бок ночью. Я пытался скрыть свое отвращение, но тщетно. Он знал это так же хорошо, как и я, и мстил мне всеми способами, какие только могла придумать его дикая натура. В том, что он тиранил меня, не было ничего удивительного, ибо его физическая сила была гигантской, и на него смотрели как на авторитетного деспота во всем порту; но простая тирания была наименьшей частью того, что мне пришлось вынести. Надо мною изощренно издевались; он намеренно и постоянно оскорблял мое чувство деликатности. Я был непривычен к физическому труду; он возложил на меня большую часть нашей повседневной работы. Когда мне требовался отдых, он настаивал на том, чтобы продолжать. Когда мои конечности сводило судорогой, он ложился и отказывался шевелиться. Он с удовольствием пел богохульные песни и рассказывал отвратительные истории о том, о чем думал в своем одиночестве. Он закручивал цепь так, чтобы она беспокоила меня на каждом шагу. В то время мне было всего двадцать два года, я был болезнен с детства. Отомстить или защитить себя было бы одинаково невозможно. Пожаловаться суперинтенданту означало бы только спровоцировать моего тирана на еще большую жестокость.
Наконец настал день, когда его ненависть, казалось, утихла. Он позволил мне отдохнуть, когда настал час отдыха. Он воздерживался от пения песен, которые я ненавидел, и впадал в долгие приступы рассеянности. На следующее утро, вскоре после того, как мы приступили к работе, он подошел достаточно близко, чтобы заговорить со мной шепотом.
— Франсуа, ты не хочешь сбежать?
Я почувствовал, как кровь прилила к моему лицу. Я всплеснул руками. Я не мог говорить.
