Два
стука
в дверь,
и мы оба на ногах, грубо выдернутые в мрачную реальность.
Адам поднял бровь:
— Завтрак?
— Выжди три минуты, — напоминаю я. У нас прекрасно получалось не показывать голод, но двойной стук в дверь моментально лишил нас воли.
Они нарочно морят нас голодом.
— Да. — Его губы сложились в мягкую улыбку. — Не хочу еще раз обжечься. — Воздух колыхнулся, когда он шагнул вперед.
Я осталась сидеть неподвижно.
— Все же я не понял, — тихо говорит он. — За что тебя сюда посадили?
— Почему ты так много спрашиваешь?
Он в футе от меня, я — в десяти дюймах от спонтанного взрыва.
— У тебя очень глубокие глаза, — говорит он, наклонив голову набок. — Такие спокойные. Хочется узнать, о чем ты думаешь.
— Не нужно… — Мой голос дрогнул. — Ты меня совсем не знаешь.
Он засмеялся, и в его глазах заплясали веселые огоньки.
— Не знаю?
— Нет.
Покачав головой, он садится на свою кровать.
— Верно. Не знаю.
— Что?
— Ты права. — Он справился с собой. — Может, я и сумасшедший.
Отступаю на два шага.
— Может, и так.
Он снова улыбается, и мне хочется его сфотографировать. Я готова смотреть на изгиб этих губ остаток жизни.
— Да не псих я!
— Но ты не ответил, почему ты здесь, — упрямо повторяю я.
— Ты тоже.
Бросаюсь на колени и втаскиваю поднос через щель. Неопределимое варево дымится в двух оловянных кружках. Адам усаживается на пол напротив меня.
— Завтрак, — объявляю я, пододвигая ему его порцию.
Одно слово, две губы, три, четыре, пять пальцев складываются в один кулак.
Один угол, два родителя, три, четыре, пять причин прятаться.
Один ребенок, два глаза, три, четыре, семнадцать лет страха.
Сломанная швабра, два бешеных лица, злой шепот, замок на моей двери.
Посмотрите на меня, хочу я сказать. Говорите со мной иногда. Найдите мне средство от этих слез. Я очень хочу вздохнуть с облегчением первый раз в жизни.
Прошло две недели.
Две однообразные недели, две недели из ничего, кроме однообразия, две недели с сокамерником, который вот-вот захочет коснуться меня который до меня не дотрагивается. Адам привыкает. Он не жалуется, ничего сам не рассказывает и продолжает задавать слишком много вопросов.
Он ласков со мной.
Я сижу у окна и смотрю, как смешиваются дождь, листья и снег. Они по очереди танцуют в воздухе, исполняя свои хореографические па для безразличных ко всему людей. Солдаты шагают, шагают, с топотом шагают под дождем, давя сапогами листья и выпавший снег. Стиснутые перчатками руки сжимают ствол оружия, способного стрелять в разных режимах. Они не дают себе труда заметить падающую с неба красоту. Они не знают свободы в ощущении вселенной на твоей коже. Им все равно.
Я хочу набить рот дождевыми каплями, а карманы — снегом. Хочу провести пальцем по жилкам упавшего листа, и чтобы ветер холодил мне нос.
Вместо этого я стараюсь не обращать внимания на отчаяние, хотя от него слипаются пальцы, и жду птицу, которую видела только во сне. Раньше птицы, говорят, летали. Прежде чем истончился озоновый слой, прежде чем от загрязнения атмосферы птицы мутировали в нечто ужасное иное. Говорят, погода не всегда была такой непредсказуемой. По слухам, существовали птицы, пересекавшие небо, как самолеты.
Едва ли такое маленькое живое существо могло соперничать со сложнейшим созданием человеческого ума, но искушение поверить слишком соблазнительно. Я мечтаю о птице в небе уже десять лет. Белой с золотой макушкой, словно в короне.
Только эта мечта дает умиротворение моей душе.
— Что ты пишешь?
Прищурившись, смотрю на его сильное тело, на легко появляющуюся улыбку. Не знаю, откуда у него силы улыбаться, несмотря ни на что. Сможет ли он сохранить отличную форму и этот особый изгиб губ, способный изменять судьбы? Представив, что с ним станет через месяц, я содрогнулась.
Не хочу, чтобы он стал таким, как я.
Опустошенным.
— Эй! — Он сгреб одеяло с моей кровати и нагнулся ко мне, одним движением обернув реденькую ткань вокруг моих плеч, ставших совсем прозрачными. — Ты что?
Пытаюсь улыбнуться, решив уйти от вопроса.
Он садится рядом, спиной к стене. Его плечи совсем близко, слишком близко недостаточно близко. Жар его тела согревает меня лучше одеяла. Суставы ломит от острого желания, безрассудной потребности, которой мне никогда не утолить. Тело молило о том, чего я не могу себе позволить.
Коснись меня.
Он заглядывает в маленький блокнот у меня в ладони, смотрит на сломанную ручку, зажатую в кулаке. Закрыв блокнот, я скатываю его в комок и засовываю в щель в стене, после чего принимаюсь изучать ручку на ладони, ощущая на себе испытующий взгляд.
— Ты пишешь книгу?
— Нет.
Нет, книгу я не пишу.
— Может, и зря.
Я встретилась с ним взглядом и сразу пожалела об этом. Нас разделяет менее трех дюймов, и я не могу двинуться, потому что умею только замирать. Мышцы напряжены, движения замедляются, каждый позвонок превращается в кубик льда. У меня захватывает дыхание, глаза расширяются, я не в силах оторваться от его пристального, упорного взгляда. Я не могу отвести глаза. Не знаю, куда отступить.
О Боже.
Его глаза!
Я лгала себе, упрямо отрицая невозможное.
Я его знаю, я его знаю, я его знаю, я его знаю.
Мальчик, который меня забыл с которым мы были знакомы в прежней жизни.
— Они хотят уничтожить английский язык, — негромко говорит Адам.
Мне стоит больших трудов не сбить дыхание.
— Они хотят создать все заново, — продолжает он. — Все переделать. Хотят уничтожить все, в чем якобы кроется корень наших проблем. По их мнению, нам нужен новый, универсальный язык. — Его голос дрогнул, он опустил глаза. — Они хотят уничтожить все известные языки.
— Ох нет, — задохнулась я. Перед глазами поплыли пятна.
— Я точно знаю.
— Нет!
Такого я представить себе не могла.
— Хорошо, что ты записываешь происходящее. Однажды и это станет незаконным.
Меня трясет. Тело сопротивляется Мальстрёму эмоций; мне больно от невозможности удержать мир, который я знала, и от того, что Адам меня не помнит. Ручка выпала на пол; я вцепилась в одеяло — не понимаю, как оно выдержало; острый лед кромсал мою кожу, сгустившийся ужас забивал вены. Мне и не снилось, что все станет так плохо. Я не думала, что Оздоровление зайдет так далеко. Они превратят в пепел, в прах культуру, красоту разнообразия. Гражданами нового мира станут безликие субъекты, легко заменяемые, легко удаляемые, легко уничтожаемые за неподчинение.
