Хотя к тому часу, как тетя Розамуть лишилась своей ручки, ему уже стукнуло семнадцать, Туммис все еще не был женат, а ведь в шестнадцать Айрмонгеру надлежало сменить короткие вельветовые штанишки на настоящие длинные брюки из серой фланели. В шестнадцать Айрмонгеру предстояло жениться на истинной Айрмонгерше, которую очень тщательно подбирали для него, поскольку она в любом случае должна была быть из Айрмонгеров, но при этом не сестрой и не ближайшей кузиной. В шестнадцать истинный Айрмонгер откладывал в сторону все школьные дела и начинал погружаться в дела Дома либо в одном из департаментов на дому, либо, при определенных способностях, — за пределами Свалки, в самом Лондоне или в том же Форличингеме, который в ясную погоду можно было наблюдать в отдалении из верхних окон дома. Что касается меня, то мне вряд ли светила работа в Форличингеме — по слабости здоровья, выявленной еще в юные годы, а вот что до бедного Туммиса, то ему не позволяли жениться на Ормили — это значительно удлинило бы его брючный статус, но он, как полагали старшие, был к этому пока не готов. Туммис любил всякую живность, коей изобиловал наш дом. Его хватало на всех: кошек, мошек, блошек, мышек, в том числе и летучих, тараканов и сверчков — всех он пригревал в своих комнатушках, и всем находилось место, но когда в одном месте их скапливалось слишком много, появлялся наш кузен Муркус и всех разгонял, в ходе наступления буквально наступая на тех, кто не успел рассеяться. Возможно, это и послужило причиной тому, что ему на год отсрочили получение длинных штанов и он все еще гулял в коротких, сверкая голыми коленками. Одного взгляда на эти торчащие коленки было достаточно, чтобы понять, как же им неуютно и как им хочется прикрыться вожделенной серой фланелью; в ответ на их чаяния кузен то и дело норовил защитить их руками, что лишний раз напоминало об их наготе, поскольку руки у него были большими и грубыми и отчего-то казались Туммису двумя вареными рубцами.
В общем, наш кузен Туммис был очень впечатлительным созданием.
— Так, значит, школы не будет! Выходной! — завопил я во весь голос.
— Выходной, да не совсем. Послушай меня, дружище Клод: пока ты не попал домой, у тебя еще есть выход. Из дома выхода уже не будет.
— Ну, ты же меня знаешь, дружище Вентиль. Если судить по твоим меркам, то мои две комнаты — это какой-то отстойник, а как по мне — это дворцовые покои.
— Да какой там покой, Клод?!
— Ну, тогда идем к тебе, мой сопленосый друг, в твой зверинец. Кому-нибудь подсвистим, кому-нибудь что-нибудь накаркаем.
— Тут… это… Муркус, Клод.
— Вот как? — говорю. — Муркус, значит?
Наш ближайший кузен Муркус, будучи школьным префектом, а заодно и самым крупным и красивым из всех мальчиков нашего поколения Айрмонгеров, носил медаль, утверждавшую, что она «За отвагу», неизменно выставляя ее на всеобщее обозрение. Любопытно, что это был единственный Предмет рождения, который наотрез отказывался со мной говорить. Причем это был относительно недавний феномен. Еще каких-нибудь полгода тому назад, когда Муркус прятал медаль от посторонних глаз, я неоднократно слышал хриплый стон: «Роуленд Коллис…» Но однажды Муркус нацепил медаль себе на грудь, объявил ее своим Предметом и повесил кучу замков на двери своих апартаментов. С тех пор Роуленд Коллис и притих.
— Кузен Муркус, — повторил Туммис, вздымая вверх кулаки и показывая багровые костяшки пальцев.
— Как, и это все?
— На сей раз легко отделался, как видишь, — ответствовал Туммис, изучая покрасневшие костяшки. — Просто я был не один. Этот гад цилиндры всем посбивал, подзатыльников навешал — и все это, представь себе, на глазах у… у… у учителей, и никто-никто ему и слова не сказал.
— Какие могут быть слова, когда они сами его боятся?
— Со мной он хоть и обошелся неласково, но, как видишь, все обошлось. А с теми, кто помладше, он… это… немного переусердствовал. И был весьма раздосадован тем, что ты не попался ему под руку. По твоему поводу он высказался в том ключе, что — если убрать все нелицеприятные выражения в твой адрес — он готов, знаешь ли, вывернуть тебя наизнанку. Сказал, что не забыл, и остальным напомнил, как подловил тебя после того случая с булавкой дяди Питтера. Такие вот дела, старина Затычка. Может, оно и ломаного пенни не стоит, но на твоем месте я бы домой не ходил. Тебе бы затеряться до самой вечерни и переждать. А там, глядишь, оно и забудется.
— Спасибо, Туммис, — сказал я, пожимая ему руку и принося извинения, заметив, как он скривился.
— А я вот пойду домой, грустя о том, какой же он негустонаселенный без тебя, мой друг. Позволь же мне всем моим прекрасным жучкам и паучкам, червячкам и светлячкам, вошкам и блошкам, мокрицам и клопикам, пусику-гнусику и мушке-душке, уховерточкам и горбаточкам, и мóли, платяной и мучной, всем древоточивым и кровососущим, всем пучеглазым и пузыреногим передать от твоего имени привет. И, чай, чайку накормить червячками.
— Спасибо тебе еще раз, дорогой Вентилечек, я как-нибудь тебя найду.
— Ты уж приткнись где-нибудь, старина Затычечка, — напутствовал меня он, — затаись и ни гугу.
Дедушка Амбитт
На том я и подался наверх, все выше и выше, к верхним ярусам дома, при этом стараясь даже случайно не забрести на чердак, где любая источенная жучками балка, густо облепленная летучими мышами с невесть какой заразой, могла отбить тягу к путешествиям раз и навсегда. Но и в других местах было чем заняться: тупо топать, поднимая пыль, что скапливалась тут годами, исподволь наблюдать за гонками пары улиток в затхлой каморке, ходить на цыпочках туда-сюда, переступая через слизняков, слушать, как где-то шебуршат крысы, и уповать на то, что здесь как-нибудь удастся избежать встречи с неистовым Муркусом. Ведь кузен Муркус однажды уже ломал и чужую руку, и чужую ногу, и таких случаев было не меньше пяти; не так уж и редко кто-либо из кузенов моих, Айрмонгеров, оказывался на больничной койке после выяснения отношения к нему со стороны Муркуса. Количество сломанных рук и ног было свидетельством не случайного характера происшествий, а, скорее, обычной его, Муркуса, практики. Пополнить собой число жертв подобных несчастных случаев я вовсе не был готов.
Все извилистые закоулки основного дома я облазил уже давно, каморку за каморкой, чуланчик за чуланчиком — и там, где мне разрешалось, и там, где нет, так что мне не понаслышке были знакомы крутые винтовые лестницы, где любой другой сломал бы и руки, и ноги, но я уже узнавал голоса говорящих предметов и представлял себе все укромные закуточки. Наш Дом-на-Свалке, как мы его называли, в действительности был не единым раз и на века поставленным строением, а состоял из множества других, поглощенных им по мере роста. Когда дедушка приобретал новую недвижимость где-нибудь за пределами Свалки, он обыкновенно распоряжался ею так: былой дом разбирался на части, перевозился сюда и потом пристраивался, прикручивался, прибивался, приклепывался или привинчивался к старому, отныне составляя с ним единый ансамбль. Так что в нашем доме, в самом сердце Великой Свалки, имелись самые настоящие лондонские крыши, башенки, классные комнаты, танцплощадки, кухни, пристройки, лестницы и много-много печных труб. В былые времена, когда кучи мусора еще позволяли ориентироваться на местности, по ним пробирались целые караваны, груженные разного рода добром, для Дома и Семьи. Бродя среди этих осколков старого Лондона, я ощущал себя его первооткрывателем. Я листал старые книги, прикасался к вещам, которые еще помнили былых владельцев, и время от времени находил даже имена, нацарапанные на стенах, а кое-где — и на мебели. Людям свойственно хоть как-нибудь запечатлевать свои имена в качестве непреложного свидетельства своего бытия. Сколь удивительны были для меня эти имена! Они мне виделись ключами к тайнописи большого нескучного мира. Как я любил странствовать по этим уголкам Большого Лондона, хотя и понимал, какие в них зияют бреши! Это как с зубами: если вместо зуба зияет брешь, о том, какими они были в целости, можно лишь догадываться. Так и я строил свои догадки по тем остаткам, которые мог исследовать, а что было на месте зияющих брешей, да и сколько их было, мне оставалось лишь предполагать. Имелись в нашем доме и сущие развалюхи, и палаты былых дворцов — все поглотил Дом-на-Свалке, так, что место нашего жительства нынче не только простиралось во все стороны, но и состояло из множества других мест. Лишь остов, к которому все цеплялось и который не каждый бы уже нашел, оставался все тем же, что и столетия назад — столько, сколько домом владели Айрмонгеры.
