Странное было время. По мере того как приближался день свадьбы, она все меньше и меньше думала о будущем муже и все больше о его брате. Нельзя сказать, чтобы они были так уж непохожи. Одинаково веселая нотка в голосе, живость характера сразу указывали на то, что в их жилах течет одна и та же кровь. Но вдобавок ко всем качествам Рори Фрэнка отличало еще и то, чего в его брате никогда не было: некое прекрасное безрассудство.
Вероятно, то, что случилось затем, неизбежно должно было случиться — несмотря на все усилия побороть инстинктивное влечение к Фрэнку, она старалась найти себе оправдание. Впрочем, пройдя через все муки угрызений совести, она сохранила в памяти их первую — и последнюю — интимную встречу.
Кажется, в доме тогда как раз была Керсти, пришла по какому-то делу, связанному с подготовкой к свадьбе. Но обостренное чутье, которое приходит только с желанием и вместе с ним исчезает, подсказывало Джулии, что все должно свершиться именно сегодня. Она оставила Керсти за составлением какого-то списка и позвала Фрэнка наверх под предлогом показать ему свадебное платье. Хотя нет, теперь она точно вспомнила, именно он попросил ее показать платье, и вот она надела фату и стояла, смеясь, вся в белом, и вдруг он оказался рядом, совсем близко. И приподнял фату, а она все смеялась, смеялась и смеялась, дразняще, словно испытывая его. Впрочем, ее веселье нисколько его не охладило, и он не стал тратить время на прелюдию. Внешняя благопристойность мгновенно улетучилась, и из-под гладкой оболочки вырвался зверь. Их совокупление во всех отношениях, если не считать ее уступчивости, по агрессивности и безрадостности своей напоминало изнасилование.
Конечно, время приукрасило и сгладило подробности этого события. Даже спустя четыре года и пять месяцев она частенько перебирала в памяти детали этой сцены, и теперь, в воспоминаниях, синяки представлялись ей символами страсти, а пролитые слезы — подтверждением искренности ее чувств к Фрэнку.
На следующий день он исчез. Улетел в Бангкок или на остров Пасхи, словом, куда-то в дальние края, скрываться от кредиторов. Она тосковала по нему, ничего не могла с собой поделать. И нельзя сказать, чтобы ее тоска осталась незамеченной. Хотя вслух это никогда не обсуждалось, она не раз задавала себе вопрос: не началось ли последующее ухудшение ее отношений с Рори именно с этого момента? Занимаясь с ним любовью, она постоянно думала о Фрэнке.
А что теперь? Теперь, несмотря на переезд и шанс начать вместе новую жизнь, ей казалось, что каждая мелочь в этом доме напоминает об утраченной любви.
И дело не только в соседских сплетнях, неизменно касающихся Фрэнка. Однажды, оставшись дома одна, она занялась распаковыванием коробок с личными вещами и наткнулась на несколько альбомов с фотографиями. Большую часть содержимого составляли их с Рори снимки в Афинах и на Мальте. Но среди призрачных улыбок она вдруг обнаружила и другие, затерявшиеся фото, хотя не припоминала, чтобы Рори когда-либо показывал их ей (может, специально прятал?). Семейные фотографии, сделанные десятилетия назад. Снимок его родителей в день свадьбы — черно-белое изображение, потерявшее яркость за долгие годы. Фотографии крестин, на которых гордые крестные держали на руках младенцев, утопающих в фамильных кружевах.
Дальше пошли снимки братьев вместе: сперва смешные карапузы с широко распахнутыми глазами, затем угрюмые школьники, застывшие на гимнастических снарядах и на школьных балах. Потом застенчивость, обусловленная юношескими прыщами, взяла верх над желанием запечатлеться в веках, и число снимков уменьшилось. Но созревание делало свое дело, и постепенно за лягушачьим фасадом начали проступать черты прекрасного принца.
А вот уже цветной снимок Фрэнка — молодой человек корчит рожи перед объективом. Непонятно почему она вдруг покраснела. Он был так вызывающе молод и красив, всегда одевался по последней моде. По сравнению с ним Рори выглядел неряшливым увальнем. Ей показалось, что вся будущая жизнь братьев уже предугадана в этих ранних портретах. Фрэнк — улыбчивый хамелеон-соблазнитель, Рори — добропорядочный гражданин.
Она убрала фотографии и, поднявшись со стула, неожиданно осознала, что глаза ее полны слез. Но не сожаления. Она была не из той породы. Это были слезы ярости. В какой-то миг, буквально в один миг между вдохом и выдохом, она потеряла себя.
И сегодня она со всей беспощадной отчетливостью поняла, когда именно первый раз утратила над собой власть. Когда лежала в свадебной, украшенной кружевом постели, а Фрэнк покрывал ее шею поцелуями.
Изредка она навещала комнату с прибитыми гвоздями шторами.
До сих пор они уделяли не слишком много внимания отделке второго этажа, решив сперва навести порядок внизу, чтоб можно было принимать гостей. Эта комната осталась нетронутой. В нее никто никогда не входил, если не считать ее редких визитов.
Она и сама толком не понимала, зачем поднималась туда, не отдавала себе отчета в странном смятении чувств, которое охватывало ее всякий раз, когда она оказывалась там. Однако было все же в этой мрачной комнате нечто такое, что действовало на нее успокаивающе: комната напоминала утробу, утробу мертвой женщины. Иногда, когда Рори уезжал на работу, она поднималась по ступенькам, входила в комнату и просто сидела там, ни о чем не думая. По крайней мере ни о чем таком, что можно было бы выразить словами.
Эти путешествия оставляли легкий привкус вины, и, когда Рори был поблизости, она старалась держаться от комнаты подальше. Но это получалось не всегда. Иногда ноги, казалось, сами несли ее наверх, вопреки ее же собственной воле.
Так случилось и в ту субботу, в день крови.
Джулия смотрела, как Рори возится с кухонной дверью, отдирая стамеской несколько слоев краски вокруг петель, как; вдруг услышала, что комната снова зовет ее. Удостоверившись, что муж целиком поглощен своим занятием, она поднялась на второй этаж.
В комнате было прохладней, чем обычно, и ей это понравилось. Она прижала ладонь к стене, а потом поднесла холодную руку ко лбу.
— Бесполезно, — прошептала она, представив себе мужа за работой.
Она не любит его, как, впрочем, и он ее не любит — он всего-навсего ослеплен ее красивым лицом, не более. Он целиком погружен в собственный мир, а она вынуждена страдать здесь, одинокая, никому не нужная.
Сквозняк захлопнул дверь черного хода внизу, которая громко ударила о косяк. Джулия обернулась.
Очевидно, этот же звук отвлек Рори. Стамеска дернулась, глубоко вонзилась в большой палец на левой руке, и Рори вскрикнул, увидев, как тут же выступила густо-алая кровь. Стамеска упала на пол.
