Внезапно труп раскрылся, словно бутон цветка, разрывая ткань футболки, в которую был облачен. Из Володиных внутренностей выпростались длинные мясистые отростки, похожие на кишки, только толще. На конце каждого раскрылась пасть, полная звериных зубов. Клочья Володиной одежды взвились в воздух, загораясь на лету. Вспыхнула ткань раскладушки. Восемь отростков бросились к нашим глоткам.
Когда передо мной возник желтозубый оскал лиловой бугристой кишки, удушливая жуть лишила меня сознания.
* * *
Очнувшись, я почувствовал запах гари и увидел мертвые тела.
Самосатский и шестеро учеников – все лежали в лужах крови, у каждого было разорвано горло. С какой-то ревнивой жалостью я узнал в переломленном надвое трупе Надю. Смерть почти не исказила ее черт – скорее, даже сделала их более выразительными, более женственными и взрослыми. Словно при жизни Надя была еще ребенком, но вот наконец созрела и выросла – в труп.
Вокруг обугленного остова раскладушки было разбросано горелое рванье, в которое превратилась одежда покойника. У окна стоял обнаженный Володя Николаев. Он тут же повернулся ко мне, будто спиной почуял, что я пришел в себя. Покрытый кровью, Володя блестел, как карамельное яблоко, но был совершенно невредим. На его теле не осталось ни шрамов, ни следов недавней страшной трансформации.
Я попытался подняться с пола, и Володя как-то вдруг оказался рядом: словно перетек из одного пространства в другое, не сделав ни шага. Глядя на меня сверху вниз, он заговорил:
– Знаешь, почему Самосатского не приняли даже в самых отбитых маргинальных тусовках? В отличие от их дешевого фиглярства со свиной кровью и пригвожденными к мостовой мошонками, его искусство – нечто подлинное. А это недопустимо. Фигляры нутром чуют истину и, если не могут на ней паразитировать, ненавидят ее. Йога для мертвых – тоже истина, но другого порядка. Теперь я знаю это. И она не просто опасна, она убийственна. Не только для людей – для самой реальности. Я вернулся не затем, чтобы рассказать вам загробные тайны. Я здесь, чтобы убить вас всех.
– Но я… почему… – Липнущий к небу язык не слушался меня.
– Ты не обольщайся. Я оставил тебя в живых как самого трусливого. Самосатский увидел в тебе то, что хотел увидеть. А я знал, что ты из страха приходишь на занятия, из подлого такого страха. Ты же боишься смерти, как целка – хера. И полез сюда, думая выгоду словить, если повезет: вдруг какой-то рецепт отыщется, чтобы смерть отодвинуть или даже с ней договориться. Что, я прав, да? Вижу. Я с самого начала тебя презирал. Но сейчас это все даже хорошо. Из трусости ты поможешь мне покончить с этим.
Он протянул мне руку. Я с опаской вложил ладонь в его ладонь, сухую и холодную, как кожа рептилии. Он рывком поставил меня на ноги.
– Что это было? – спросил я, глядя ему в лицо. Он все же малость ошибался насчет меня: любопытство во мне всегда побеждало страх. – Эти отростки, зубы…
– Смерть полна сюрпризов, – отвечал Володя. – Психика и плоть, если не ограничены жизнью, то способны на очень многое… И хорошо, что мертвые не умеют возвращать себе контроль над плотью. Я могу, потому что готовился при жизни, а другие – нет. И тем лучше. Ты знаешь, что мертвые ненавидят живых? Не все, конечно, но большинство. Путь через смерть… особый путь. С психикой там такое творится, что личность становится пародией на человеческое «я». Все чувства замещаются страхом и злобой. Если бы не практика у Самосатского, я бы… Впрочем, сам видишь, какие методы я выбираю. Сорняк надо рвать с корнем. Йоге для мертвых нельзя позволить распространяться. Если кто-то – с любой стороны – пронюхает про нее…
Его речь звучала обыденно, словно говорил прежний Володя, еще живой. Даже казалось, он стал как-то живее, что ли, по крайней мере, сделался говорливее. Обычно-то он был немногословен.
– Зачем я тебе? – задал я вопрос.
– Ты поможешь мне найти записи Самосатского и разобраться в них. Ты знаешь, что во сне читать невозможно? Спящий мозг плохо воспринимает письменный текст. А смерть недаром называют сном: «успение», «усопший», и все такое. Я пытался прочесть сам, но… Короче, мне нужен живой помощник, способный читать. Ты найдешь все записи – в компьютере, на любых носителях, в распечатках – и все мне прочтешь. Я уверен, старик оставил самое сладкое для личного пользования. А потом мы все уничтожим. Ты расчистишь облачные хранилища. Харды, флешки, карты памяти – все, что найдем, – сожжем в микроволновке. Никакой информации по йоге для мертвых остаться не должно.
– А потом что, убьешь меня?
– Нет, Димон, не убью. В награду за помощь оставлю тебе жизнь. Ты самый бесталанный и трусливый из всей нашей группы, поэтому достоин жить. Ты никогда до конца не понимал эту йогу и теперь уже не поймешь. Но смотри, я буду следить за тобой с той стороны. Всю твою жизнь. Если узнаю, что ты пытаешься возродить эту ересь, то пожалеешь, что мама тебя не выскребла вешалкой из утробы. Жить будешь тихо и осторожно, как на тонком льду.
* * *
Компьютер Самосатского был сплошной помойкой. Кое-как среди схем, формул, фотографий трупов и искаженных изображений Витрувианского человека я все же обнаружил записи по йоге для мертвых. Найти их было нелегко: старик спрятал файлы среди картинок, расширения файлов изменил с doc на jpg. Если б Володя не рассказал мне про эту хитрость, я бы ни за что не догадался.
До раннего утра читал я вслух тексты, а Володя внимательно слушал. Сам я постепенно перестал понимать смысл того, что читал. Сознание почти отключилось от словесных верениц, которые я заглатывал глазами и выплевывал ртом. Все эти «витальные разложения» и «аутолиз сознания» мешались в какое-то дурнопахнущее месиво. Володя слушал молча и бесстрастно, лишь на нудном параграфе про «обратное управление» его лицо исказила гримаса, словно он захотел сплюнуть что-то мерзкое.
– Ты чего? – спросил я. – Что-то… плохое?
– Лучше забудь об этом, если не хочешь, чтобы я и твои мозги засунул в микроволновку, – произнес Володя мрачно.
И я честно постарался забыть.
Когда мы закончили и микроволновка поджарила предварительно отформатированные, потом раскуроченные хард-диски – один внешний, другой из ноутбука, – Володя поднял правую ладонь, растопырил пальцы, и у него на ладони расцвел бутон пламени.
– Теперь уходи. Обо всем забудь. А я тут все сожгу.
– И сам сгоришь?
– Жди, ага! – отвечал он с полуулыбкой, от которой мне стало не по себе. – Это тело уже не сгорит. И я в этом теле еще приду к тебе, если что.
Ледяным взглядом смотрел он на меня, и не хватало сил отвести глаза. Так, наверное, обреченный кролик чувствует себя в ловушке змеиного гипноза. Наконец Володя сам отвел взгляд, точно выдернул из меня иглу, на которую я, как бабочка, был насажен, и посетовал:
– Обидно, что при всех новых возможностях я теперь не способен читать. Мысли – пожалуйста. А буковки, словечки… Черт бы их побрал! Смотрю на них – и ничего не вижу. Рябь какая-то, туман. У меня даже такое подозрение закрадывается, что я и не ожил вовсе, а сплю где-то в загробной норе и это мне только снится. И ты, Димон, снишься, а самого тебя нет, и я тут беседую с фантомом во сне.
– Ну, это, Володя, знаешь ли, наглость, – пробормотал я зло и с неожиданной для меня самого смелостью, – когда оживший труп так заявляет живому человеку, что тот – фантом, привидение какое-то…
Володя внезапно взорвался хохотом. Звонко шлепнул меня по спине левой ладонью. Он хохотал, а я пятился. Только сейчас почувствовал по-настоящему, что он – не человек, что это кошмарное существо, выползшее на свет из потустороннего мрака. Если говорил он с обыденными интонациями, то смех – нечеловеческий, остервенело-механический, жуткий – выдавал в нем чудовище. Так смеяться не мог никто из живых.
Огонь взмыл с его ладони к деревянным перекрытиям потолка, и я ощутил, как волосы скручиваются от жара.
– Беги, Димон. И помни – я за тобой присматриваю.
