– Так значит, я свободен! – прошептал Коллум. – Наконец-то свободен от этого страшного бремени. Ах, какое счастье, какое невероятное счастье…
Его голос оборвался последним всхлипом. Баттрик осторожно подсунул ему под голову подушку и пальцами закрыл глаза. Хозяин Коллум-хауса, последний сторож Адского Дитяти, упокоился в мире.
Некоторое время доктор стоял среди руин гостиной, пытаясь понять смысл последних событий. Два трупа лежали в пустом доме. С костяной арки на крыльце свисало тело адского отродья этой несчастной семьи, убитого архитектурной прихотью своего первого опекуна. Череда мрачных происшествий была слишком чудовищна, и разум отказывался ее понимать.
Однако пора было действовать. Движимый некой благородной верностью, пережившей даже кончину последнего из Коллумов, доктор поклялся себе, что никому не откроет ужасной тайны, к которой оказался причастен. Пробравшись сквозь сломанную стену в Колыбель, он ликвидировал все следы пребывания в ней дьявольского узника, потом срезал труп в портике и с трудом заволок его в свой кабриолет.
Шагом проведя артачащихся лошадей по пожарной дороге через Мохеганскую топь, он захоронил останки проклятой жизни, приведшей к краху дом Коллумов, на дальнем берегу болота – и только после этого известил констебля.
Полученные офицером показания не возбудили никакого лишнего любопытства. Ночью Баттрик получил звонок из Коллум-хауса: страдавшему от аневризмы наследнику рода срочно требовалась медицинская помощь. Ближе к концу беседы связь неожиданно оборвалась. Прибыв в усадьбу, доктор обнаружил, что, по всей видимости, в дом проник грабитель – человек недюжинной силы, который убил Амадея и нанес Лоренсу один удар по черепу, увы, достаточного для разрыва аневризмы. Не сумев взломать железную дверь сейфовой комнаты, грабитель проник туда через стену гостиной, но не нашел никаких сокровищ, так как хранилище уже много лет не использовалось по назначению.
Ни один человек в Дне Субботнем – и даже проводивший расследование констебль – не подверг сомнению показания доктора. Натан Баттрик хранил в душе память о той жуткой ночи в Коллум-хаузе, пока смерть не освободила и его от черного этого бремени.
Жители деревни редко говорят о трагедии Коллумов. Поскольку наследников у рода не обнаружилось, дом отошел округу Уиндхэм, а власти снесли его ради строительных материалов. Семейный склеп Коллумов на городском кладбище заперли навсегда. Теперь на замкнутом со всех сторон северным лесом погосте царит мир.
А вот на Мохеганских болотах мира нет – козодои кружат там в сумерках. Они поселились в низине со времени сноса Коллум-хауза, и на закате огромная стая поднимается над стоячими бочагами. Несколько птиц непременно сидят на странном кургане возле бегущей сквозь топи пожарной дороги. Каждый год холм становится будто бы немного больше.
Егерь, первым заметивший любопытное явление природы, считает, что все дело в подземном клубке корней от ивовых деревьев, которыми густо заросли берега. Но уж больно странно кричат там птицы – настойчиво, страстно, будто побуждая что-то в этой куче земли расти. Весьма маловероятно, чтобы кто-то из городских заинтересовался этим феноменом – они от природы не слишком-то любопытны. Что бы ни творилось внутри холма, вряд ли кто-то помешает процессу в свое время благополучно дойти до конца.
Стефан Алетти. Последний труд Петра Апонского
I
Прошлой весной я приехал в Италию, полный надежды быстро и победоносно дописать докторскую диссертацию по культуре Ренессанса. Падуя, Перуджа, Равенна, Флоренция – одни только имена этих городов заставляли меня дрожать от восторга. И это я, я – в самом сердце Возрождения, изумрудного и золотого утра человечества, наставшего, наконец, после долгой, невежественной ночи Средневековья! Меня ждали роскошные холмы, где гулял Петрарка, распевая о Лауре, где Данте грезил о Беатриче. Это здесь Ландини дал свое имя каденции, расцветившей всю добарочную музыку; под этими лазурными тосканскими небесами Леонардо и Микеланджело пытались сотворить из людей ангелов. Однако я охотился за более редкой и скрытной дичью, чем эти видные за версту гиганты. Я искал человека, канувшего в одном из тех темных трагических омутов, которых не лишен даже Ренессанс. Пьетро ди Апоно родился в 1250 году и, что логично, в Апоно – крошечной деревеньке неподалеку от Падуи. Он был человек поистине великий – философ, писатель, поэт, математик и астролог. В типичной манере своего времени он обратил все эти разнообразные навыки на благо медицины: его врачебная слава докатилась даже до великого, скрытого за высокими стенами града Парижа, где Петра Апонского считали ни много ни мало чудотворцем. Вернувшись в Италию человеком знаменитым, он ввязался в идиотскую ссору с соседом из-за права пользования колодцем на его территории. Сосед, судя по всему, был сварливый хам и, в конце концов, запретил Пьетро пользоваться колодцем, после чего тот в несколько дней таинственным образом пересох. По округе поползли слухи, что старый Пьетро – колдун, и что это он из чистой вредности осушил драгоценный источник.
Из этого зернышка вздора произросло целое дерево небылиц и легенд, которое в итоге и рухнуло несчастному философу на голову: им вскорости заинтересовалась инквизиция.
Инквизиторы забрали безобидного старика себе и принялись поджаривать его мясо, дробить кости и всячески менять его физический облик: Пьетро все равно не признавался ни в споспешестве демонов, ни в сожительстве с дьяволом. Увы, тело его оказалось слабее воли, и бедняга умер лютой смертью, хотя и совершенно свободный духом.
Инквизиция обиделась, что им не дали казнить еретика и всего через несколько дней после похорон злосчастного Пьетро группа благочестивых отцов отправилась выкапывать тело и сжигать его на площади при максимальном стечении народа. К их ужасу, выяснилось, что тела в могиле нет – восстало и ушло, как все решили! – и монахи спешно ретировались в Падую, разнося слухи, которые вскоре превратились в легенду.
Нет нужды уточнять, что объяснение всему этому было – и далеко не такое мистическое. Один из друзей и благодетелей Пьетро, некий Джироламо да Падова, эксгумировал труп и перезахоронил его в собственной крипте, дабы спасти дух старого товарища от непотребств, которые намеревалась учинить инквизиция. Из всех ныне живущих об этом знал лишь я, так как мне удалось отыскать коллекцию старых писем и среди них – отправленную Джироламо доверенному другу эпистолу, в которой «воскресение», собственно, и разъяснялось. В нем Джироламо упоминал, что забрал себе все книги Пьетро, кроме одной, которую тот как раз переводил в момент ареста.
Это вполне в обычае маэстро Пьетро, – добавлял он, – вытаскивать все на свет Божий, сколь бы ни было оно мерзостно. Он верил, что свет разума сделает прекрасным и святым что угодно, но говорю тебе, любезный мой Лудовико, сия книга из Парижа воистину от диавола. Проклятый со времен незапамятных, сей пергамент погубил всех, кто к нему прикасался, и последним из них, как видишь, стал наш Пьетро. Он пытался по обыкновению обратить зло к добру и приставить содержавшиеся в нем богохульства к делу помощи и исцеления, но, увы, фантастические кровавые ритуалы и гимны осквернения потрясли даже нашего доброго друга. Он решил, что книга слишком кощунственна и слишком низменна, чтобы ее можно было исправить, и вознамерился уничтожить и ее, и свой неполный пока еще перевод. Но Святая Инквизиция забрала его, прежде чем он успел завершить начатое. К счастью, когда на пороге объявились святые отцы, он успел спрятать то и другое за книгами у себя в шкафу. Я спас их. Перевод ныне погребен вместе с автором в нашем семейном склепе в церкви Сан-Джузеппе, а сам пергамент, недостойный покоиться в святой земле, зарыт за стенами города. Надеюсь, все это не подвергло опасности мою собственную душу.
