Иррациональный идеализм медицинской сестры вызывал только холодное презрение и отвращение, но никак не желание отомстить. Вот так за одну ночь Ноя второй раз лишили цели в жизни.
– Другая наша сотрудница вошла в палату в тот самый момент, когда медсестра Куайл… завершала свое черное дело. Иначе мы бы ничего не узнали и ни о чем не догадались.
В дальнем конце коридора какой-то мужчина закатил тележку для тела в комнату Лауры.
В голове Ноя то ли громыхнул гром, то ли раздался далекий рев надвигающегося урагана.
Он распахнул дверь, отделявшую холл от главного коридора. Мартин Васкес попытался его остановить, напомнив, что полиция запретила посторонним заходить в коридор.
У сестринского поста полицейский заступил дорогу Ною, чтобы развернуть его к двери.
– Я родственник.
– Я знаю, сэр. Еще несколько минут.
– Да-да. Только я не могу ждать.
Когда Ной попытался протиснуться мимо него, коп положил руку ему на плечо. Ной рывком высвободился, не ударил в ответ, просто продолжил путь.
Молодой полицейский последовал за ним, вновь схватил Ноя за плечо, и они обязательно бы подрались, потому что полицейский просто исполнял свои обязанности, а Ною не терпелось кого-то ударить. А может, хотелось, чтобы ударили его, сильно и не один раз, поскольку физическая боль могла хоть немного облегчить боль душевную, от которой немело сердце.
Но, прежде чем замелькали кулаки, один из детективов в конце коридора крикнул: «Пропусти его!»
Отдаленный рев пяти Ниагарских водопадов все еще наполнял голову Ноя, и, хотя уровень шума этого внутреннего звука не повысился, он приглушал голоса людей, окружавших его.
– Я не могу оставить вас с ней наедине, – предупредил детектив. – Вскрытие еще не сделано, а как вам известно, мне придется доказывать, что улики находились под нашим постоянным контролем.
Уликами служил труп. Словно вылетевшая из ствола пуля или окровавленный молоток. Как личность, Лаура прекратила свое существование. Теперь она стала вещественным доказательством, предметом.
– Мы не хотим дать адвокату этой обезумевшей суки малейший шанс заявить, что кто-то манипулировал с останками до проведения токсикологической экспертизы.
«Обезумевшая сука» вместо «подозреваемой», вместо «обвиняемой». Здесь, в отличие от суда, политкорректность ни к чему.
Если адвокат сумеет доказать, что она обезумевшая, опустив «суку», тогда медсестра получит малый срок в закрытой психиатрической лечебнице с плавательным бассейном, телевизором в каждой комнате, образовательными курсами по искусству и ремеслам, с психоаналитиком, который будет анализировать не ее стремление убивать, но стараться, чтобы она сохранила высокую самооценку.
Присяжные глупы. Может, такими они были не всегда, но в нынешнее время это факт. Дети убивают родителей, защита делает упор на то, что теперь они остались сиротами, и у значительного числа присяжных на глаза навертываются слезы.
Но Ной не мог разжечь свою ярость мыслями о том, что медсестру отправят в загородный санаторий или вообще оправдают.
Глухой шум в его голове не свидетельствовал о нарастающей ярости. Он не знал, что это за шум, но не мог избавиться от него, и это пугало.
Лаура лежала на кровати. В желтой пижаме. То ли она вышла из транса и сумела переодеться перед сном, то ли медсестра переодела ее, расчесала волосы и вновь уложила, прежде чем убить.
– Куайл решила, что смерть пациентки с серьезными повреждениями мозга будет отнесена на естественные причины и не потребует проведения вскрытия, – говорил детектив. – Она не стала использовать субстанцию, которую сложно идентифицировать. Ввела огромную дозу «Холдола», транквилизатора.
К восьми годам Лаура уже понимала, что ее семья не такая, как все.
К ее совести, конечно же, не взывали, во всяком случае, в доме Фаррелов, но природа одарила девочку высокими нравственными принципами. Она многого стыдилась, а семейные дела, о которых она с каждым годом узнавала все больше, просто ужасали. Но она держала все в себе, находя убежище в книгах и грезах. Ей хотелось только одного: вырасти, уйти и начать чистую, спокойную, никому не приносящую вреда жизнь.
Детектив попытался успокоить Ноя последним откровением: «Доза была столь велика, что смерть наступила мгновенно. Этот препарат отключает центральную нервную систему, как выключатель – свет».
К одиннадцати годам Лаура хотела стать врачом, словно уже чувствовала, что не сможет оторваться от своих корней, лишь не принося никому вреда. Она испытывала потребность что-то давать людям, возможно, посредством медицины, с тем чтобы очистить свою душу от грехов семьи.
В двенадцать лет в своих грезах она видела себя уже не врачом, а ветеринаром. Пациентами ей хотелось иметь животных. «Людей, – говорила она, – не излечить от их самых ужасных болезней, можно только подлатать тело…» Никому не следует знать так много о человеческой сущности в нежном двенадцатилетнем возрасте.
Двенадцать лет грез о будущем и еще семнадцать с бесцельными грезами оборвались здесь, на этой кровати, под подушкой которой новых грез уже не было.
Детективы и эксперты отступили, оставив Ноя одного у кровати, хотя и продолжали наблюдать за ним, охраняя вещественные улики.
Лаура лежала на спине, вытянув руки по бокам. Ладонь левой руки касалась простыни. Правая рука, ладонью кверху, на три четверти сжалась в кулак, словно в последний момент Лаура пыталась ухватиться за жизнь.
Он видел обе половинки лица, фарфорово-гладкую и изувеченную, творения Бога и Крэнка.
Теперь, видя сестру в последний раз, Ной находил обе половинки прекрасными. Они обе, пусть и по-разному, трогали сердце.
Мы приносим красоту в этот мир, как приносим невинность, а уродство уносим с собой, когда уходим из этого мира. Уродство – все то, во что мы превратили себя, не став, какими было суждено. Лаура прошла по этой жизни, не изуродовав себя. Только душа покидает этот мир, а ее душа осталась без пятен и шрамов, такой же чистой, как в момент появления на свет.
Ной прожил более долгую и полноценную жизнь, но не такую чистую и светлую. И знал, что, когда придет его срок, он, в отличие от нее, не сможет оставить все свое уродство с плотью и кровью.
Он едва не начал говорить с ней, как долгие годы нередко говорил, час за часом, в надежде, что она услышит его и обретет покой. Но только теперь его сестра окончательно ушла за зону слышимости, да и Ной вдруг осознал, что ему нечего сказать ни ей, ни кому-то еще.
Он надеялся, что далекий гром перестанет звучать в его голове, как только он увидит Лауру и убедится, что она действительно ушла. Вместо этого гром значительно прибавил в громкости, как будто приблизился к нему.
