Моррис Уэст - Адвокат дьявола

Одолев, наконец, лестницу, Мередит направился не к себе, но к комнате Николаса Блэка. Услышал, как художник ходит внутри. Но когда постучал, ответа не последовало, а повернув ручку, Мередит обнаружил, что дверь заперта. Он постучал вновь, подождал и ушел ни с чем…

Один в своей комнате, где солнечные лучи падали на картину с Паоло Сандуцци, Николас Блэк медленно погружался в отчаяние. Не оставалось ничего другого, как признать, что жизнь – загадка без ответа, и нет нужды в новых попытках разрешить ее.

В этот раз художник поставил на карту все: деньги, благосклонность графини, возможность возродить свою репутацию, надежду компенсировать то уродство, которым наградила его природа. Но теперь он знал, что играл, как всегда, мечеными картами, и они постоянно ложились против него. Природа, общество, закон, церковь – все они сговорились в стремлении лишить его самых простых радостей жизни. Его обчистили основательно, лишив всего, даже надежды. И некуда ему было идти, кроме как в тот мирок, откуда его уже выгнали смехом.

Церковь взяла бы Блэка назад, но за дорогую цену: смирение разума и воли, раскаяние, самоограничение. Суровые инквизиторы вроде Мередита вывернут его наизнанку, а затем погонят вперед, тряся перед носом морковкой вечного спасения. На это согласиться он не мог. Нельзя требовать от человека расплаты за все причуды сардонического Создателя.

Блэк подошел к столу, пододвинул к себе чистый лист бумаги, нацарапал три торопливые строчки и расписался. Затем взял мастихин, вернулся к мольберту и начал разрезать картину на мелкие кусочки.

Никогда ранее Мередит не испытывал столь жгучего стыда. Какими бы ни были прошлые грехи Николаса Блэка, сколь извращенной ни была бы его натура, и в нем-таки сохранилось стремление творить добро. И искорку этого стремления следовало лелеять, чтобы раздуть в костер. Он же, своей последней жестокой фразой, залил ее ушатом воды. И прощения ему не было. Любое объяснение не могло расцениваться иначе, как лицемерие. Сострадание, которое он, казалось, обрел с помощью Джакомо Нероне, оказалось насквозь фальшивым. Он остался точно таким же, каким прибыл в Джимелло Миноре: пустым, лишенным человеколюбия, благочестия.

Мысль эта преследовала его и во сне, и осталась с ним, когда он проснулся. Выход был только один: извиниться за грубость и постараться вновь установить контакт с Блэком, который, должно быть, безмерно страдает.

Мередит встал, умылся, вышел в коридор и направился к комнате художника. Дверь была приоткрыта, но, когда он постучал, Блэк не отозвался. Священник распахнул дверь и вошел. Никого. Застеленная постель. Изорванная картина на мольберте.

Мередит двинулся к ней. Проходя мимо письменного стола, заметил лежащий на нем лист бумаги. Прочитал:

«Мой дорогой Мередит!

Я всю жизнь мирился с божественными шутками. Ваша – переполнила чашу терпения. На моем примере вы можете написать отличную проповедь насчет совета галилейцам: покайтесь и веруйте. Эту идею используют все проповедники.

Ваш Николас Блэк».

Мередит замер, уставившись на письмо Блэка. А затем в ужасе выбежал из комнаты, скатился по ступеням и поспешил к воротам, на ходу крича привратнику, чтобы тот открыл их. Старик-привратник, еще окончательно не проснувшись, открыл ворота и протирая глаза, долго следил за сумасшедшим священником, бегущим по тропе к вершине холма.

Уже темнело, когда на вилле заметили отсутствие Блэка и Мередита. Их нашли рядом: Николас Блэк болтался на суку оливы, Блейз Мередит распростерся меж ее корней. Сначала казалось, что умерли оба, но Альдо Мейер прощупал слабый пульс у священника и послал за отцом Ансельмо. Пьетро, на машине графини, уже мчался в Валенту, в резиденцию епископа.

И вот пришел час, которого он боялся больше всего. Мередит пытался объясниться, не оправдаться, ибо он знал, что оправдания ему нет и, быть может, просто объяснить Богу, что произошло, как он допустил ошибку, не стремясь причинить вреда.

Но не Бог был рядом, а туман да молчание и доносящееся издалека эхо его собственного голоса.

…Я спал, знаете ли. Не знал, что он ушел. Побежал разыскивать его, а он уже висел. Не смог снять его, сил не хватило. Подумал, что он еще жив, и попытался молиться за него. Надеялся, что он услышит и присоединится ко мне в молитве. Но он не слышал. А потом я ничего не помню…

– Но Бог услышал и запомнил, – донесся из тумана знакомый, но далекий голос.

– Я потерпел неудачу. Хотел помочь, но не смог.

– Никто не может судить, неудача ли это, кроме Бога.

– Человек должен судить себя сам.

– А потом вверить себя милосердию божьему.

Туман начал рассеиваться, знакомый голос приблизился и, наконец, Мередит увидел склоненное лицо Аурелио, епископа Валенты. Мередит поднял исхудалую руку, и епископ зажал ее в своих.

– Я умираю, мой господин.

Лицо епископа осветила такая знакомая, братская улыбка.

– Как и должно человеку, сын мой. С достоинством и среди друзей.

Мередит чуть повернул голову и увидел их, стоящих у кровати. Анну де Санктис, Альдо Мейера, Нину Сандуцци, старика Ансельмо в сутане и епитрахиле на шее.

– Где мальчик? – едва слышно спросил он.

– С Розеттой, – ответила Нина. – Они дружат.

– Я рад.

– Вам нельзя много говорить, – обеспокоился Мейер.

– Это мой последний шанс… – Он посмотрел на епископа. – Николас Блэк… вы похоронили его по-христиански?

– Кто я такой, чтобы отказать ему в этом? – ответил Аурелио, епископ Валенты.

– Я… я написал вам письмо.

– Я его получил. Все будет исполнено.

– Как апельсины?

– Наливаются соком.

– Вы должны… послать несколько штук его преосвященству… Они помогут ему понять. Подарок от меня.

– Пошлю обязательно.

– Не могли бы вы исповедовать меня? Я очень устал.

Аурелио, епископ, снял епитрахиль с шеи Ансельмо и положил на свои плечи. А когда остальные покинули комнату, склонился над Мередитом, чтобы узнать о его последних грехах.

А затем, отпустив ему грехи, позвал всех, и они стояли на коленях у кровати, пока отец Ансельмо причащал умирающего.

После причастия Мередит лежал с закрытыми глазами, сложив руки на груди, а по комнате шелестел шепот молитв за упокой его души. Молитвы давно смолкли, когда Мередит открыл глаза и отчетливо произнес:

– Я так долго боялся. Теперь все очень легко.

Слабая дрожь пробежала по его телу, голова упала на подушку.

– Он умер, – констатировал Альдо Мейер.

– Он с Богом, – эхом отозвался Аурелио, епископ Валенты.

Кардинал Маротта сидел за столом, на который секретарь только что положил утреннюю почту. Тут же стояла шкатулка из полированного дерева, а в ней лежали шесть золотистых апельсинов. В руках Маротты хрустело письмо его светлости, епископа Валенты. Письмо он перечитывал в третий раз: