Володя распадался на глазах, произнося эти слова, и на последнем, инфернальном «их» слабо колыхнулся витающий в воздухе пепел, оставшийся от него.
* * *
В страшном ожидании я проводил недели. Почти не ел и не пил, даже не уверен, что справлял нужду; после сказанного Володей я словно сам помертвел. Страшно было смотреть в окно, страшно было выходить на улицу: казалось, Апокалипсис уже начался, и стоит мне выйти – как меня схватят и поставят подле Павлушиного трона, будто его глашатая, инфернального апостола, и я стану прилюдно свидетельствовать об ужасе, служителем которого стал.
Нарушить уединение заставила меня сестра, Катя.
Позвонила и сказала, что заедет за мной с Игорем и вместе мы отправимся на кладбище.
Сначала я не мог понять, чего она хочет от меня, зачем тянет на кладбище, но вспомнил. Каждый год, в апреле, в то воскресенье, что ближе к шестнадцатому числу или совпадает с ним, мы с сестрой едем на кладбище, на могилу родителей. Это был единственный день в году, когда я брал себя в руки и заглядывал в лицо незыблемой, как надгробный памятник, правде. Там, под гранитным памятником, они лежали вдвоем, погибшие девять лет назад в автомобильной аварии, оставившие нас с Катей сиротами, правда, уже взрослыми, двадцати двух и двадцати трех лет – мы погодки.
Когда она позвонила мне снова и сообщила, что машина уже во дворе, я впервые за много дней после Павлушиного визита переступил порог квартиры.
И сразу начались странности.
Двери лифта разъехались передо мной, и я отшатнулся от внезапного зрелища. Вместо привычной кабинки открылось помещение с длинным коридором, уходящим вдаль и там сворачивающим влево. В коридор выходили двери еще каких-то помещений. Непонятно было, как все это пространство вместилось в узкую шахту лифта, да и в сам дом.
Одна из дверей в этом невозможном пространстве медленно, без звука открывалась в коридор. Из-за нее выползал мрак, и вскоре коридор наполнила темнота, несмотря на лампы, светившие с потолка. Электрический свет уже не разгонял темноту, он захлебывался в ней.
И на лестничной клетке вокруг меня потемнело, хотя из окошка в стене проникал дневной свет, уже бессильный против этого сумрака.
Дверь в коридоре передо мной открывалась все шире. Контур ее обрамляло какое-то гнилостное фосфорическое полусвечение.
Страшно было представить, что скрыто за дверью, что готово выползти в коридор, выбросив перед собой мерцающие во мраке щупальца.
Щупальца? Мерцающие? С чего это я думаю о них, воображаю их, словно уже где-то видел? Неужели я знаю, что там, за дверью?
В панике я сорвался с места и побежал вниз по лестнице, стараясь не оступиться в сумраке.
Наверху захлопнулись створки лифта, он зашумел, уходя – спускаясь или поднимаясь? Шум лифта не удалялся и не приближался по вертикали, как обычно, а звучал с разных сторон, перемещаясь так, словно лифт кружил, будто акула в воде, решившая окольцевать жертву парализующим страхом.
Абсурдная мысль плясала во мне: что, если я не успею добежать вовремя, что, если лифт окажется внизу раньше меня и дверь, ведущая на улицу, распахнется прямо в его отверстую глотку? Этот лифт мог теперь оказаться где угодно – за дверью любой квартиры, за дверью подвала, за дверью подъезда…
Несколько раз я чуть не падал, оступаясь, но все-таки удержался, успел и вырвался наружу из тьмы, настолько густой, что ее, казалось, можно пощупать. И услышал, как за спиной, во мраке подъезда, хищно лязгнули челюсти дверных створок.
Ослепленный апрельским солнцем, на нетвердых ногах я растерянно добрел до автомобиля, припаркованного в дальнем конце двора. Забрался внутрь, скорчился на заднем сиденье и угрюмо застыл, рассматривая свои колени. Выглядел я, наверное, жалко.
Игорь с Катей, сидевшие впереди, переглянулись.
– Мить, ты в порядке? – сочувственно спросила Катя.
– Неважно, – буркнул я. – Поехали быстрее.
Мне следовало все обдумать. Кошмарные фигуры, что я видел во время экзекуции, можно объяснить прозрением в иную реальность, но как объяснишь то, что произошло у лифта?
Когда я задал себе этот вопрос, ясно его сформулировал и приготовился обдумать, то какой-то частью себя тут же и ответил. Ответил так, словно припомнил давно мне известное.
Обитатели смерти поднимаются на свет из ее глубин, из преисподних щелей и провалов, они несут с собой заразу нижних, запретных зон мироздания – богохульные, противоестественные истины. Та зараза поражает нашу реальность, саму ее структуру, превращает обыденность в адский кошмар. А поднимаются эти твари, потому что чуют добычу…
Пока ехали, пока стояли в утомительной пробке, Катя восторженно рассказывала мне о своем новом увлечении, о «йоге бессмертия», которая так сейчас популярна. Всюду о ней говорят, везде рекламируют. В сущности, говорила она, это целая новая религия, только нетипичная. Знания передаются не по книгам, не от наставника к ученику, а от умерших к живым.
– Что?! – встрепенулся я. – От каких еще умерших?
– Ну, от махатм, – пояснила Катя. – Махатмы, знаешь? «Великие души» на санскрите. Они давно достигли просветления, поднялись в высшие слои астрала и теперь нисходят в наш мир, чтобы обучать живых йоге бессмертия. У них есть посредники – медиумы, инструкторы и проводники. Я познакомилась с одним, Павел Андреевич его зовут. Он объяснил, что если живые сами будут обучать друг друга, то все испортят. Это ведь у нас закон. Взять любую религию; во что она превращается в руках человеческих? Поэтому махатмы явились сами, чтобы исключить человеческий фактор.
– И чем вы там занимаетесь? – спросил я, мучительно пытаясь вспомнить Павлушино отчество: кажется, что-то на «А»…
Черт, неужели?!
– В основном сейчас мы растворяем свое «я» в ноосфере, сливаемся с ней. Главное упражнение называется «Тень на закате»…
– Не смей! – Я до судорог в пальцах вцепился в Катино плечо, шипел сквозь зубы еле слышно, весь воздух вышибло у меня из легких. – Не смей больше никогда… туда… этим заниматься!
– Ай, Мить, отпусти, больно же!
– Что там у вас? – Игорь отвлекся от дороги, машина заложила вираж, заехав на узкий тротуар и едва не вписавшись в забор одного из домишек, которые лепились к дороге.
– Катя, я тебе говорю: не ходи туда больше! Забудь про это, слышишь?!
– Блин, Митя, отцепись уже! Чего ты?!
– Это опасно, Кать, понимаешь? Очень опасно.
Недоставало сил кричать, я сипел одним лишь горлом, напрягая голосовые связки до предела.
– Да ладно-ладно, успокойся только!
– Я, кстати, тоже не в восторге, – произнес Игорь. – Весь этот шум вокруг «йоги бессмертия» напоминает психоделическую революцию шестидесятых годов, когда ЛСД еще не запретили, пиарили его вовсю, даже применяли в психиатрии. Это ж надо, психов лечили с помощью ЛСД!..
– Ну ты сравнил, – отозвалась Катя. – То ж химия, а тут чистая мистика и духовная практика, никаких наркотиков. Есть же разница!
– До фига там разницы, ага! Ладно еще гимнастика на основе йоги, это я понимаю, но вся эта мистика… Спортом нужно заниматься. Без всякого патологического мусора. А в здоровом теле и дух здоровый, – подытожил он.
Катя надулась, я был обессилен панической атакой, и дальше мы ехали молча.
На кладбище увидели, что снова, как и в предыдущие три года, меж могил отца и матери пробилась из-под земли длинная лоза какого-то шипастого растения. Мы уже вытягивали эту дрянь из подземных недр, обрезали ее секатором, заливали химией, которую раздобыл Игорь, но она упорно продолжала расти на том же месте. Когда я смотрел на проклятый сорняк, мне все представлялось, как он обвивает истлевшие в могильной темноте останки родителей, пронизывает пустые глазницы, вьется под ребрами… Мерзость!
Катя поставила на каждую могилу по простенькой пластиковой вазочке с цветами. Вместе с Игорем они суетились, открывали банки с краской для оградки, расчищали столик. Я не мог больше там находиться.
