Бесстрашный редакторский тандем — Майя Зив и Челси Эммельхайнц — выманили «Шарлотту» из ее раковины и не раз и не два открыли мне глаза на истину.
Аманда Голдман и Рис Раннелз создали для меня идеальный сайт — легко, словно играючи!
И наконец, как не упомянуть моего агента Сэнди Лу: она сказала мне «да» и любит этот роман почти так же пылко, как и я. Ее энтузиазм и ее руководство оказались для меня чрезвычайно важны на протяжении всего процесса. Я благодарен судьбе за то, что она рядом.
Я охотно поставлю всем вышеперечисленным бесплатную выпивку по первому их слову!
Майкл Боккачино родился на севере штата Нью-Йорк, вырос в Центральной Флориде. Считает, что своей любовью к книгам он обязан отцу: тот начал читать ему трилогию «Властелин Колец», когда Майклу едва исполнилось шесть, но бросил, обнаружив, что сын, которому не терпелось узнать, чем все закончится, тайком разжился видеокассетой с мультиком. Со временем Майкл, поднабравшись терпения, получил степень бакалавра в Университете Центральной Флориды (предмет специализации — писательское мастерство) и закончил магистратуру в колледже Роллинза. В придачу к литературному творчеству Майкл любит путешествовать в дальние страны, воображая себя Индианой Джонсом, или экспериментировать на кухне, под стать звездам кулинарного шоу «Железный шеф-повар».
Вероятно, в прошлой жизни он был британцем, но сейчас живет в Нью-Йорке и просто обожает этот город.
Предыстория книги
«Шарлотта Маркхэм» обрела бытие во сне — в буквальном смысле этого слова. Мизансцена была проста: гувернантка-англичанка и двое ее малолетних воспитанников стояли на обочине грунтовой дороги, сверяясь с самодельной картой. Они совещались, идти ли им в лес, что начинался чуть дальше, и я знал, как знаешь обычно во сне, что под сенью деревьев их ждет что-то ужасное. Помню, мне было страшно интересно, а куда это они направляются. На следующее утро я набросал первый черновик будущей главы 4. Я еще подшлифовал эту сцену, но на самом-то деле она так и не обрела определенной формы до тех пор, пока моя мать не умерла от рака в возрасте сорока четырех лет.
Я был единственным членом семьи, кто не находился рядом с нею в момент ее смерти — главным образом в силу тех же самых причин, на которые ссылается Пол в моем романе. Ее тело кремировали раньше, чем я вернулся домой, и для меня вышло так, что вчера она была жива, а сегодня взяла и исчезла. Наверное, я так вполне и не примирился с ее смертью, а ощущение незавершенности играет с воображением странные шутки.
На протяжении следующих нескольких лет мама снилась мне каждую ночь, и хотя во сне мы оба признавали, что она вроде как считается мертвой, мы по-прежнему поддерживали некое подобие отношений. Иногда она рассказывала мне, что спаслась от Смерти, что ее болезнь была всего лишь ошибкой, нелепым недоразумением. Порою мы продолжали былые споры, да с таким жаром, что я просыпался, весь дрожа. А иногда мы просто сидели в комнате и обсуждали наши проблемы. Возможность воссоединиться с нею таким способом несказанно меня завораживала, и я понял, что дети из моего предыдущего сна тоже ищут возможности восстановить общение с утраченной матерью.
Сейчас самому не верится, но тогда мне понадобилось набросать не один черновик, чтобы наконец понять: я пишу о себе всякий раз, как речь заходит о семействе Дэрроу. Я знал, что пишу под влиянием смерти матери, но чем больше я углублялся в редактуру, тем больше приходил к пониманию, что сам не знаю, почему я это пишу. Я чего-то искал: искал причину того, что меня по-прежнему одолевают воспоминания о матери.
За два месяца до смерти она написала письма каждому из членов нашей семьи, дабы высказать все то, что не могла облечь в слова не расплакавшись. Я прочел свое письмо один-единственный раз за несколько недель, предшествующих ее смерти, когда недуг уже лишил ее и зрения, и дара речи и уничтожал последние черты любимой нами женщины. О ее послании я не вспоминал вплоть до прошлого декабря, когда дорабатывал финальный вариант романа.
Мне все никак не удавалось отыскать эмоциональное ядро моей истории. В доме моего отца, на рождественских каникулах, я сидел перед экраном лэптопа, таращился на текст — и тут мне пришло в голову спросить у отца про письма. На миг он ушел в себя, но затем покивал и сказал, что поищет, куда он их спрятал. Прошло несколько дней; я снова обратился к отцу. Он пообещал, что непременно займется этим до моего возвращения в Нью-Йорк. Надо просто извлечь их из стенного шкафа: письма хранятся там в сейфе; никто к ним не притрагивался и не читал их со времен, предшествующих смерти автора. В день моего отъезда отец разбудил меня поутру и вручил мне маленький черный невзрачный блокнот.
Столько лет мне снились воображаемые беседы, а теперь у меня в руках оказались ее собственные слова. Если я скажу, что не на шутку разволновался, — это прозвучит ужасно, но и всех чувств моих не выразит. Я прочел это письмо один-единственный раз, много лет назад, но в ту пору я был совершенно убит горем и почти не помнил, что она мне написала. Это могло оказаться что угодно: сжатая, фрагментарная компиляция наших отношений с мамой, меньше трех сотен слов, нацарапанных ее собственной рукой, объяснение снам, интерпретация книги. Вот что я прочел:
Моему сыну Майклу.
Мне просто хотелось сказать тебе, как я люблю тебя и как тобою горжусь. Ты — мой малыш, моя зеница ока, всегда такой улыбчивый. Помню, как у тебя резались зубки и ты обслюнявил мне все плечо. Мне было так приятно, пока ты меня не укусил…
Ты такая творческая натура. Главные роли во всех пьесах, и т. д. Твои сочинения, хоть мне ты ничего не даешь почитать. Учителя наперебой твердили, какой ты талантливый.
Я думаю, ты далеко пойдешь. Ты хорош собой (красавец!), способный, умница — и такой целеустремленный. Ты наша радость, самый лучший мальчик на свете. Ты так любил, прижавшись ко мне, смотреть телевизор. Ты так любил читать с папой по ночам. Когда ты поступил в колледж, было ужасно тяжело. Я даже имя твое не могла произнести, не расплакавшись. Теперь тебе 22, и я знаю, дома ты жить больше не будешь, и это нормально. Но мне все равно грустно, когда ты уезжаешь.
Мы с папой жалеем, что так мало помогали тебе с учебой. Меня это страшно огорчает. Но денег у нас не было; неудачно мы все спланировали. Мне очень стыдно. Но ты работал и учился, привыкая к независимости; это очень хорошо. То же самое мои родители сделали для меня. Мне кажется, ты отлично приспособлен к жизни.
