Гипнотизер
Те из моих друзей, кому известно, что я иногда развлечения ради занимаюсь гипнозом, чтением мыслей и тому подобным, часто спрашивают меня, имею ли я ясное понятие о сути этих явлений. На такие вопросы я всегда отвечаю, что не имею и не желаю иметь. Я не лазутчик, приникающий ухом к замочной скважине мастерской, где трудится природа, и пытающийся в пошлом своем любопытстве выведать секреты ее ремесла. Интересы науки так же мало для меня значат, как для науки — мои интересы.
Несомненно, явления, о которых идет речь, достаточно простые и отнюдь не превосходят наше разумение — надо только найти ключ к разгадке; но что касается меня, я предпочитаю его не искать, ибо, будучи романтиком до мозга костей, я получаю от тайны куда больше удовольствия, чем от знания. Когда я был ребенком, обо мне говорили, что мои большие голубые глаза даны не столько мне для глядения, сколько другим для любования, — так велика была их сонная красота и в частые мои периоды задумчивости так велико было их безразличие ко всему происходящему. Этими своими особенностями они, смею предположить, были сходны с кроющейся за ними душой, для которой милые фантазии, рожденные ею из самой себя, всегда были важнее, чем законы природы и окружающая материальная жизнь. Все это может показаться не идущим к делу самолюбованием, но мне необходимо было объяснить, почему я способен пролить так мало света на предмет, которому уделил в своей жизни столько внимания и который повсеместно возбуждает столь острое любопытство. Обладая моими способностями, человек иного склада, несомненно, смог бы растолковать многое из того, что я просто привожу без объяснений.
О своем необычном даровании я впервые узнал еще школьником, на четырнадцатом году жизни. Случилось так, что я забыл взять в школу завтрак; поблизости от меня собиралась перекусить одна девочка, и я не мог оторвать от провизии завистливых глаз. Подняв голову, она встретилась со мной взглядом и не смогла его отвести. Секунда колебания — и она с отрешенным видом подходит ко мне, молча протягивает мне корзинку с ее соблазнительным содержимым, поворачивается и уходит прочь. Невыразимо довольный, я утолил голод и выкинул корзинку. С тех пор я и вовсе перестал носить в школу завтрак — девочка стала моим ежедневным поставщиком; нередко, удовлетворяя природную потребность ее скромными припасами, я совмещал приятное с полезным, принуждая ее присутствовать на трапезе и притворно предлагая ей разделить ее со мной; на самом же деле я уплетал все до последнего кусочка. Девочка оставалась в полной уверенности, что съела завтрак сама; на последующих уроках ее слезные жалобы на голод удивляли учителя и забавляли учеников, которые прозвали ее "Ненасытное брюхо", я же преисполнялся необъяснимого удовлетворения.
Недостатком этого, в других отношениях весьма удобного положения вещей, была необходимость таиться: передача завтрака к примеру, происходила в рощице, вдали, так сказать, от суетной толпы, и я краснею, вспоминая о прочих недостойных уловках, на которые я вынужден был идти. Так как я был (и являюсь) по натуре человеком прямым и открытым, они становились для меня все более и более тягостными, и если бы мои родители пожелали отказаться от нововведения, которое вполне их устраивало, я охотно вернулся бы к прежним порядкам. План, который я в конце концов избрал, чтобы избавиться от последствий своей гипнотической силы, возбудил в свое время широкое и острое любопытство, и та его часть, которая была связана со смертью девочки, подверглась суровому осуждению; но это не имеет касательства к предмету настоящего повествования.
В течение нескольких последующих лет я был почти совсем лишен возможности заниматься гипнозом; небольшие опыты, на которые я отваживался, обычно заканчивались пребыванием в карцере на хлебно-водяной диете, а порой не приносили мне ничего лучшего, чем плетка. Единственный раз я совершил нечто впечатляющее, и случилось это в тот самый день, когда я покидал место, принесшее мне эти маленькие разочарования.
Меня вызвали в комнату надзирателя, где снабдили цивильным платьем, ничтожной суммой денег и изрядным количеством советов, которые, должен сказать, были гораздо лучшего качества, чем платье. Выходя из ворот навстречу свободе, я неожиданно обернулся, пристально посмотрел надзирателю в глаза — и мгновение спустя он уже был в моей власти.
— Вы страус, — сказал я.
Вскрытие показало, что желудок умершего содержал огромное количество несъедобных предметов, в основном деревянных и металлических. Непосредственной причиной смерти, по заключению экспертов, послужила застрявшая в пищеводе дверная ручка.
По природе своей я был хорошим и любящим сыном, но, вернувшись в мир, от которого так долго был отгорожен, я не мог избавиться от мысли, что все мои злоключения происходят из одного источника — из мелочной скаредности моих родителей, решивших сэкономить на школьных завтраках; и у меня не было причины полагать, что эти люди изменились к лучшему.
По дороге между Мамалыжным Холмом и Южной Асфиксией есть небольшое поле, посреди которого раньше стояла хижина, известная под названием Логово Пита Гилстрапа; сей джентльмен добывал свой хлеб тем, что убивал и грабил проезжих. Скончался Гилстрап приблизительно тогда же, когда люди перестали ездить по той дороге, и где тут причина, а где следствие, установить по сию пору не удалось. Как бы то ни было, поле давно заросло сорной травой, а Логово сгорело. И вот иду я пешком в Южную Асфиксию, где прошло мое детство, и вдруг вижу своих родителей, сделавших остановку на пути к Холму. Привязав лошадей, они закусывали под дубом, что рос посреди поля. Вид этой трапезы пробудил во мне горькие воспоминания о школьных днях, и лев, спавший в моей груди, проснулся. Приблизившись к недостойной чете, которая сразу меня узнала, я выразил готовность воспользоваться их гостеприимством.
— Этих припасов, сын мой, — ответил тот, кто произвел меня на свет Божий, с характерной выспренностью, которую годы отнюдь не умерили, — хватит только для двоих. Безусловно, я не мог не заметить голодный блеск в твоих глазах, но…
Моему отцу так и не довелось закончить фразу; то, что он принял за голодный блеск, было гипнотическим свечением. Нескольких секунд хватило, чтобы подчинить отца моей воле. Еще несколько ушло на мадам; наконец-то я мог дать волю моему справедливому гневу.
— Мой бывший отец, — сказал я, — надеюсь, вам известно, что вы и эта дама больше не являетесь тем, чем были прежде?
— Небольшие изменения, конечно, наблюдаются, — с сомнением отозвался сей пожилой господин. — Возраст, должно быть.
