Я решительно сбросил с колен опостывшую изменщицу Лару и стал оказывать недвусмысленные знаки внимания симпатичненькой пухленькой красотке. Благо, никому и в голову не приходило ревновать ее. А она сама, лишенная мужского внимания и брошенная Игорьком на произвол судьбы, так и расцвела от внезапно привалившего счастья, почувствовав, наконец-то, что интересует кого-то как женщина.
Мне удалось узнать, что ее зовут Ирой, что она студентка третьего курса медучилища, и что мы с ней почти соседи, так как живем в одном микрорайоне. Казалось невероятным, что этой крошкой, тем более, не местной, до сих пор никто, кроме меня, не заинтересовался.
Случаются ведь в жизни несуразицы…
Ира из себя пай-девочку не строила и, едва я предложил, сразу согласилась совершить небольшую экскурсию по ночной деревне. По ее словам, предложение выглядело заманчивым и романтичным…
Однако, вопреки обоюдному желанию, задуманному, не суждено было свершиться. Видно, судьбой было назначено Ире в этот день, вернее, уже ночь, оставаться праведницей.
Едва мы выбрались из-под навеса, как сразу же наткнулись на Андрея Павловича, о чем-то беседовавшего с капитаном Ященко.
Увидев нас, они умолкли, из чего я сделал вывод, что разговор каким-то образом касался меня. А стоило поймать цепкий, колючий, не предвещающий ничего хорошего, взгляд милиционера, мои подозрения, на время успокоенные алкоголем, возобновились с новой силой.
Внутренний голос стал настойчиво убеждать, что пора и в самом деле рвать когти…
— Никак, вы покидаете нас? — словно угадав мои мысли, елейным голоском поинтересовался председатель.
— Как можно? — в тон ему ответил я. — Ведь праздник только начинается…
— И по сто грамм мы еще не бахнули! — заржал Ященко.
— Да, нехорошо получается… — подыграл ему председатель. — Надо уважить моего кума.
— Может, потом?
— Какое, потом? Ему завтра с утра на дежурство! Служба… Иришка, — Андрей Павлович обратил, внимание на мою спутницу. — Ты бы пошла за Федором присмотрела, чтобы он там не очень. А мы пока мужским делом займемся…
Девушка сникла, но ослушаться председателя не посмела. Одарила меня тоскливым взглядом и поплелась обратно за стол.
Капитан Ященко также смотался под навес и вскоре вернулся с бутылкой и тремя рюмками. Мы отошли к крыльцу клуба и расположились возле бетонного парапета. Музыканты уже собрали аппаратуру и нам никто не мешал.
Я чувствовал себя неуютно в такой компании.
Только, что мне оставалось делать? Не показывать же, в самом деле, что я их боюсь…
Да и что они могут мне сделать здесь, на глазах, как минимум, сотни свидетелей?
Капитан Ященко наполнил две рюмки и уже собирался плеснуть вонючего напитка в третью, когда председатель его остановил.
— Может, хочешь моей водочки попробовать? — обратился ко мне и, не дожидаясь ответа, достал из внутреннего кармана пиджака плоскую металлическую флягу.
Какой-то червь сомнения шевельнулся в душе, но я вспомнил чудный вкус украинского женьшеня и не смог отказаться.
Ароматный напиток освежающей прохладой прокатился по пищеводу и разорвался в желудке кумулятивным зарядом.
Мы выпили еще. Причем, бальзамом потчевали только меня. Председатель и милиционер мужественно лакали местное пойло. Я еще поразился их благородству и трогательной обо мне заботе…
А после третьей рюмки мне стало не по себе.
Все вдруг начало расплываться перед глазами. И хотя я, по-прежнему, слышал и, кажется даже, соображал, тем не менее, контролировать своих действий больше не мог.
— По-моему, молодой человек набрался…
Андрей Павлович склонился надо мной, и его лицо превратилось в громадное желтое расплывчатое пятно.
— Готов! — удовлетворенно хихикнул Ященко.
— Да, совсем молодежь пить не умеет… — ерничал председатель.
— Не обучена… — поддакивал капитан.
— Ну, что ж, негоже его здесь оставлять. Нужно бы позаботиться. Ты, Геннадий, прокатил бы его на своем мотоциклете с ветерком. Авось, очухается. А, может, и нет… — добавил после недолгой паузы. — Ты уж позаботься. Не мне тебя учить…
— Будет сделано, Андрей Павлович! — отрапортовал милиционер.
Кто-то из них подхватил меня под руки, и я почувствовал, что меня куда-то тащат.
Я понимал, что "прогулка с ветерком" хорошего не обещает, и ничего поделать не мог. Ни тело, ни голос мне больше не подчинялись…
Затем в глазах прояснилось.
Я увидел себя сидящим в коляске мотоцикла. Но, опять-таки, я мог только констатировать факты: звук, картинку. Да и то, вроде бы со стороны. Тело же уподобилось тряпичной кукле с оборванными поводками.
На этом, наверное, мой жизненный путь и оборвался бы.
Если бы не случилось чудо…
Настоящее чудо!
Лишь только Ященко завел двигатель, и коляска нервно затряслась подо мной, неожиданно глаза ослепил очень яркий свет. Когда он слегка поубавился, я разглядел силуэт дорогой импортной машины.
До боли знакомой.
Где-то, когда-то я уже видел такой японский вездеход.
Хлопнула дверца и передо мною, как в сказке, нарисовался прелестный облик самой дорогой для меня женщины…
Наверное, все мне только приснилось…
А, может, я уже умер?
— Андрюшенька, родненький, что с тобой?
Татьяна трясла меня за плечи, я видел застывшие в ее глазах слезы.
— А что с ним могло случиться? Перебрал маленько… — внешне спокойно объяснил Андрей Павлович.
— Решили проветрить… — поддакнул Ященко.
Я мог бы легко разоблачить их ложь, только голос, по-прежнему, меня не слушался. И, если откровенно, я все еще не был уверен, что увиденное и услышанное происходит на самом деле.
Услышав диагноз, Татьяна, похоже, успокоилась.
Она настояла, чтобы меня перенесли в ее машину. Странно, ни председатель, ни милиционер не осмелились ей прекословить. Вероятно, в их табеле о рангах девушка занимала не самое последнее место.
Придя к такому выводу, я призадумался: радоваться мне избавлению или нет? Ведь Татьяна тоже из их компании и вряд ли смена игроков что-либо существенно изменит в моей судьбе…
Но, все-таки, согласитесь, гораздо приятнее принять смерть от любимой женщины, чем стать жертвой тупорылого жлобковатого мента…
На этой мысли я, кажется, успокоился и сознание мое, словно ожидая подобного умозаключения, тотчас сигануло в глубокую черную пропасть.
Сознание возвращалось медленно и болезненно. Первое, что я ощутил — жуткую какофонию звуков, раздирающую мою бедную головушку на составные части. Затем мои страдания усугубил едкий всепроникающий запах. От него мне и вовсе стало дурно. Но, почувствовав это, я пришел к парадоксальному выводу, что, если мне так плохо, значит, я все еще живой, и мне снова, каким-то непостижимым образом удалось выкарабкаться из преисподней…
