не менее, не смогли остановить стрелу, пронзившую броню под подбородком. Он порылся в кошельке, висевшем у молодого человека на поясе, и вынул монеты, отбросив в сторону свернутый пергамент, перевязанный золотой лентой.
— Так из-за этого вы поссорились, а? — весело спросил он мертвеца. Гасконец как раз поднял за волосы лежащего ничком противника мертвого рыцаря, собираясь перерезать ему горло, когда Янус оглянулся. Здоровяк еще дышал, но это ненадолго. Нож уже был под подбородком, целясь в яремную вену за полуседой бородой.
Эта борода.
— Attends! 73— сказал он.
Гасконец посмотрел на него, все еще держа в руке прядь жирных длинных волос, настолько привыкший убивать, что с таким же успехом он мог бы держать в руках цветок, который его вот-вот попросят не срывать.
— Je regards son visage74, — сказал Блаунт.
Гасконец поднял голову повыше, его глаза округлились.
Это был человек из Рагу.
Здоровенный француз, который ворвался в Рагу Арки, как чертов медведь, и заставил их всех обоссаться. Он мог бы убить половину из них, а может, и всех, но не убил.
Блаунт понятия не имел, что остановило руку француза, но quid pro quo75 было одним из немногих латинских терминов, которые он знал, и он твердо в это верил .
— Не его, — сказал он. Затем, на случай, если кто-то не понял, он крикнул это еще раз и указал на мужчину.
Не его.
Рутье убили остальных, забрали их деньги и лошадей и скрылись в лесу.
Поднялся ветер.
Когда Томас проснулся, его голова лежала на коленях женщины.
Не женщины.
Девочки.
Ее сияющие, почти волчьи серые глаза смотрели прямо на него, когда она вытирала ему виски. Было трудно сфокусироваться — все казалось размытым. Что-то шевельнулось у нее за спиной, и ему показалось, что он увидел крылья.
Он никак не мог вспомнить, когда видел ее в последний раз, но ему казалось, что вспомнить — очень важно.
— Ты оставила полевые цветы, — сказал он.
— Что? — спросила она, улыбаясь.
Он заснул.
Ближе к ночи он снова проснулся и почувствовал запах еды.
Дельфина развела хороший костер из терновника и сварила на нем тимьян, свеклу и репу в солдатском широкополом шлеме. Он услышал звук, который сначала показался ему вполне естественным, но потом вспомнил, насколько это чудесно.
Ржание лошади.
Джибрил стоял и ел траву у ручья, красивый, коричневый, с белыми передними ногами.
— Он не захотел уходить, — сказала она.
— Он был моим.
Она кивнула.
— Он помнит тебя. Поблизости бродит еще один конь, но он напуган. Маленький.
— Мы его поймаем, — сказал Томас. — Ты умеешь ездить верхом?
— Только на осле.
— Это уже что-то. Я тебя научу.
Он сел, прислонившись к дереву, потирая затылок и глядя на нее. Теперь он вспомнил, как его ударили. Почему у него не болит голова?
И девочка. Неужели она стала на волосок выше? Не было ли у нее намека на округлость бедер?
— Ты изменилась, — сказал он.
— И ты.
Она протянула ему несколько ягод терновника.
Он съел их мякоть, затем выплюнул косточки, скорчив гримасу.
— После заморозков они станут слаще, — сказала она.
— Теперь ты знаешь, зачем мы пришли в Авиньон, так?
— Да. В основном.
— Мне это не понравится, так?
— Почему тебе должно это нравиться? Мне это не нравится.
— Вот дерьмо, — сказал он.
— Ты не сильно изменился, верно?
Он с улыбкой покачал головой.
— Но ты готов, — сказала она. — Мы оба готовы.
Он долго смотрел на нее.
— Что? — спросила она.
— Я знаю, что в тебе изменилось.
— И что?
— У тебя есть сиськи.
Она медленно покачала головой, глядя на него.
— Это правда. Совсем маленькие, но они есть.
Она бросила ягоду терновника, которая попала ему точно в середину лба.
— Я думаю, ты постоянно говоришь пошлости, потому что боишься увидеть, что бо́льшая часть тебя — добро.
— А я думаю, ты изменила тему. Мы должны их скрыть.
— Я так и сделаю, — сказала она.
Она подошла к нему ближе и показала кусок пергамента, обернутый лентой из золотой парчи.
— Что это? Документ на владение поместьем?
— Это приглашение.
— На что?
— Отобедать с Его Святейшеством на великом празднике воинов.
— Приглашение для того, кто лежит мертвым вон там, а не для меня.
— Ты и есть тот, кто умер.
Томас удивленно уставился на нее, не понимая ее игры.
Она подошла к мертвому графу и, расстегнув пряжку на его блестящем шлеме, стянула его с него. Она протянула шлем Томасу.
— Как же я, по-твоему, буду есть, если на мне все время будет надет этот гребаный шлем? Или разговаривать? Или...
Она протянула ему шлем.
Последние отблески света отразились в его тонкой стали цвета дыма и лаванды; в шлеме также отразилось лицо, обращенное к Томасу.
Но это было не его лицо.
Она отвела его к ручью и попросила встать на колени.
Она набрала в ладони воды и спросила, простил ли он мертвеца, чье лицо теперь было на нем.
Он помолчал, а затем сказал да, и она вылила воду ему на голову.
Она спросила его, есть ли еще кто-то, на кого он злится.
Он снова замолчал, и она ждала.
— Моя жена, — наконец сказал он.
— Ты простишь ее?
— Я не могу.
Она серьезно посмотрела на него.
— Ты можешь, — сказала она. — Если захочешь.
— Нет, — сказал он, отводя глаза в сторону.
— Тогда возвращайся в Пикардию, — сказала она и дала воде вылиться из рук.
Он посмотрел на свое отражение в ручье; было слишком темно, чтобы разглядеть его как следует, но он смог различить очертания бородатого мужчины с длинными волосами. Он снова был самим собой.
Чудо было потрачено впустую.
Дельфина вернулась к своей самодельной кастрюле с дымящимся супом и принялась за еду. Она налила немного Томасу, и они ели молча, хотя она все время смотрела на него.
Она взяла его миску и шлем и пошла к ручью, чтобы сполоснуть их.
— Хочешь попробовать еще раз? — спросила она.
— Скажи мне, что она умерла. Скажи, что ее забрала чума, и она умерла в лихорадке, сказав, что сожалеет. Тогда, может быть.
— Это так не работает. Тогда это будет не прощение, а правосудие. И притом никудышное правосудие.
— Почему это имеет значение?
— Просто имеет, — сказала она.
— Что бы нам ни пришлось делать в этом городе — а я боюсь этого города, и мне не стыдно в этом признаться, — это приведет к тому, что нас убьют, верно? Разве этого недостаточно?
Она нахмурила брови, размышляя.
— Недостаточно, — сказала она и протянула ему чистые миску и шлем.
— Что ты хочешь, чтобы я с ними сделал?
— Положи их куда-нибудь, я не знаю. Я тебе не жена.
Он бросил их на землю.
Она направилась к дороге.
—
