Мать Анастасия согласилась — вместо рукоделий Эндри должна была отбывать дальнейшее наказание в прачечной. Там царила сильная сестра Женевьева. Она знала лишь одно: набрасываться и подбавлять. Поэтому прачечная считалась тягчайшим наказанием: мало кто из этих недозревших, дурно питавшихся детей мог справиться с такой напряженной работой. У Эндри же был большой запас силы. Ее мускулы радовались возможности показать, на что они способны. Сестре Женевьеве такая помощница была удобна, и она обращалась с ней очень доброжелательно. И сама Эндри была тоже очень довольна. Уже в первый вечер сестра дала понять Эндри, чтобы она не слишком выказывала свое удовольствие. Она лишь до тех пор сможет пользоваться прачечным раем, покуда начальница будет думать, что это для нее — ад. Эндри приняла к сведению этот намек. Когда какая-либо из монастырских барышень расспрашивала ее, она жаловалась на тяжелую работу в прачечной.
Было, впрочем, еще кое-что, что тянуло Эндри в пар и сырость прачечной. Все работы в большой монастырской школе исполнялись прислуживающими сестрами. Начальница гордилась, что даже для огородных и для столярных работ она имела в своем распоряжении сестер из ордена. Даже жестяные работы и электрические проводки делались собственными силами. Барышня Рашильда с тремя сестрами мастерила все так же основательно, как и лучший ремесленник. Таким образом, кроме священника, в доме не было ни одного мужчины. Из женщин, не принадлежавших монастырю, здесь работали только прачки. Кроме сестры Женевьевы, ни одна не выдерживала в прачечной. Конечно, и при стирке Эндри не должна была говорить ни о чем, не связанном с работой, но сестра Женевьева не понимала этого слишком буквально. Она сама говорила без устали и была одержима одним честолюбивым желанием — подать свое белье наверх в ослепительно белом виде. О дисциплине и воспитании пусть заботятся другие. Поэтому Эндри завела дружбу с прачками, особенно с узкогрудой, тяжело дышащей госпожей Вермейлен, которая все время вздыхала. Муж у нее умер, после него осталось одиннадцать детей и ни копейки денег.
К Страстной Пятнице начальница, как и во все годы, пригласила знаменитого постороннего проповедника. Это был капуцин патер Гиацинт. Монастырская церковь была переполнена. Тесно друг к другу на скамьях сидели девочки. Все монастырские барышни и сестры собрались на проповедь. На кафедру взошел жирный, облаченный в коричневую рясу монах и погладил руками свою длинную рыжую бороду. Затем выпалил голосом, заставившим задребёзжать окна и зазвучать стены.
— Пожар! — зазвенел он. — Пожар! Пожар! Горит! Горит! Горит!
Он сделал паузу. Затем снова загремел:
— Где горит? Где?
Снова остановился, чтобы еще поднять напряженное ожидание. Затем голосом нежным, мягким и ласковым, влажным, как голые лесные гусеницы, произнес:
— В сердце Святого Алоизия, целомудренной лилии из Гонзега!
Даже для этих благочестивых душ такое вступление было чрезмерным. На скамьях послышалось хихиканье, девочки закрыли лицо руками и платками, даже на бледном строгом лице барышни Марцеллины Эндри заметила легкую улыбку. С неодобрением обернулась начальница, бросая предостерегающие взгляды на свое стадо.
Но бравый патер Гиацинт ничего этого не заметил. Он спокойно проповедовал дальше на своей кафедре, шептал и громил по вдохновению Святого Духа.
Эндри написала письмо своему кузену Яну. Она писала, что находится в монастыре, что все делает, но больше выдержать не сможет: она погибнет, если должна будет оставаться тут дольше. Бабушке она не имеет права писать, поэтому обращается к нему. Если бы она только могла выбраться отсюда, то уж дальше бы она устроилась. Быть может, она найдет место сокольничьей, — не знает ли он, где требуется такая? Она выучилась хорошо стирать и гладить и могла бы, если нужно, пойти в прачки. Не может ли он выслать ей денег, — пусть адресует их на имя госпожи Вермейлен, — адрес написан сзади на конверте. Она — ее друг, эта госпожа Вермейлен тоже прачка.
Она отдала письмо — листок из учебной тетрадки — своей новой приятельнице и написала адрес Яна. У нее не было ни гроша. Марку и конверт должна была купить госпожа Вермейлен.
Но появилось новое затруднение. Начальница взяла ее из прачечной и велела снова брать добавочные уроки. Вероятно, Эндри слишком много жаловалась. Она обдумывала, что бы такое выкинуть, дабы снова попасть в царство сестры Женевьевы. Но не нашла ничего подходящего — в виде наказания она получала только стояние в углу, на коленях или оставалась без обеда.
Лишь после Троицы на прогулке она снова увидела госпожу Вермейлен. Та стояла на другой стороне улицы, дожидалась под воротами и пошла девочкам навстречу. Когда она увидела Эндри, то вынула какую-то бумагу, остановилась и стала ее читать. Эндри поняла: это был ответ от Яна. Если бы только она могла перебежать через улицу! Богом посланным ангелом показалась ей прачка!
Еще во время прогулки ей пришла в голову мысль, как все устроить. Ночью и все утро шел дождь. Она, где только было возможно, шлепала по густейшей грязи. По возвращении в монастырь она попросила разрешения переменить ботинки. И в ответ в виде наказания получила приказ стать во время ужина в угол с грязными ботинками в руках. Она охотно повиновалась. Когда вечером пошли в спальню, Эндри обтерла ботинки чистой простыней. Прислуживающая сестра заметила это на следующее утро и доложила тотчас начальнице. Последняя наложила примерное наказание. Эндри должна была стоять с замаранной простыней на этот раз в коридоре, в то время как четыре класса дефилировали мимо нее. Затем она должна была сама отнести простыню в прачечную и там снова приняться за старую службу.
Сестра Женевьева рассмеялась, когда грешница снова заявилась к ней. Она приказала ей самой выстирать простыню, причем произнесла длинную благожелательную речь. Ясно, что Эндри к учению неспособна, сказала она, но прачка из нее уже вышла хорошая, этого нельзя отрицать. Почему же она не хочет поступить к Английским Барышням в качестве прислуживающей сестры? Тогда она могла бы постоянно с нею стирать, целый день и в течение всего года!
Эндри согласилась, взяла свою простыню и встала за работу, дрожа от возбуждения. Скоро приковыляла госпожа Вермейлен. Она сунула ей телеграмму и шесть билетов, — шесть белых стогульденовых билетов. Эндри подарила ей три из них, а остальные вместе с телеграммой спрятала на груди. Ей стоило немалых трудов протиснуть бумажки через воротник. Они ничего не не говорили, но у обеих стояли с глазах слезы. В корыте, глубоко под грязными рубашками и юбками, в мыльной воде, они пожали друг другу руки.
