череп выкатился наверх из ямы?
Мэр поджал губы и молча взялся за молоток.
– Не упрямьтесь, – сказал я, – я задал вам вопрос.
– А я отказываюсь отвечать, – огрызнулся Ле Бьян. – Фортен видел то же, что и я, пусть он рассказывает.
Я испытующе посмотрел на маленького химика.
– Я не стану утверждать, что видел, как он подымается из ямы сам по себе, – сказал Фортен, не скрывая дрожи, – но… но тогда как он оказался снова на краю?
– Да это вообще был не он! Просто какой-то желтый булыжник, который вы приняли за череп, – ответил я. – У вас сдали нервы, Макс.
– Очень уж… э-э-э… необычный булыжник, месье Даррел, – сказал Фортен.
– Я стал жертвой той же галлюцинации, – продолжал я, – и с сожалением должен признать, что дал себе труд столкнуть в яму два безобидных булыжника, каждый раз воображая, будто я сбрасываю череп.
– Это и был череп, – заметил Ле Бьян, угрюмо пожав плечами.
– Это говорит лишь о том, – продолжал я, не обращая внимания на мэра, – как легко принять цепочку совпадений за сверхъестественное вмешательство. Вот, например, вчера вечером моей жене показалось, будто в окно ее спальни заглянул какой-то священник в маске…
Фортен и Ле Бьян разом вскочили, бросив молотки и гвозди.
– ЧТО? Что вы сказали? – воскликнул мэр.
Я повторил. Макс Фортен побледнел, как мел.
– Боже мой, – пробормотал Ле Бьян, – Черный Монах в Сен-Жильда!
– Р-р-аз… разве вы не слыхали старое пророчество? – заикаясь, выдавил Фортен. – Фруассар цитирует его из «Хроники» Жака Сорга: «Когда Черный Монах восстанет из мертвых, люди из Сен-Жильда будут кричать в постелях. Когда Черный Монах восстанет из могилы, да помилует Бог Сен-Жильда!».
Я рассердился не на шутку:
– Аристид Ле Бьян! И вы, Макс Фортен! Хватит с меня этого вздора! Какой-то придурок из Банналека побывал в Сен-Жильда, чтобы подшутить над такими старыми дураками, как вы. Если вам не о чем поговорить, кроме детских сказок, я подожду, пока вы придете в себя. Доброго утра.
И я вышел вон, не желая признаться себе, что все это тревожит меня больше, чем хотелось бы.
День выдался туманным и пасмурным. Тяжелые, налитые влагой тучи висели на востоке. Я слышал, как прибой гремит о скалы, а высоко в небе кричат серые чайки. Прилив наползал на речные пески, подымаясь все выше и выше, пляж уже затопило, в воде колыхались водоросли и мелькали серебристые песчанки.
То и дело над рекой пролетали кроншнепы, по двое и по трое, – все они стремились прочь от моря. Робкие крачки скользили над краем пустоши в поисках какого-нибудь тихого, уединенного озерца, где можно было бы переждать надвигающуюся бурю. Другие птицы сбивались стаями на полях, оглашая округу беспокойным щебетом.
Дойдя до скал, я сел и оперся подбородком на стиснутые руки. Остров Груа уже скрылся за гигантской завесой дождя, которая неслась через океан за много миль отсюда. На востоке, за белым семафором на холмах, сгрудились над горизонтом черные тучи. Вскоре прогремел гром – и гребень грозы озарился первыми нитями молний, все еще тонкими и далекими. Под обрывом у моих ног ярился прибой, над ним метались дрожащие крачки.
Я посмотрел на восток. Дождь шел над Груа и Сен-Барбом, да уже и над семафором. Высоко в штормовом вихре пронеслось несколько чаек; туча поближе волочила за собой пелену дождя; небо полыхало молниями; грохотал гром.
Когда я поднялся, собираясь идти, на тыльную сторону моей руки упала холодная капля, затем еще одна, и еще – на лицо. Я бросил последний взгляд на море, где волны разбивались на странные белые фигуры, казалось, тянувшие ко мне руки, чтобы схватить. Затем что-то шевельнулось на скале… что-то черное, как сама скала, за которую оно держалось, – мерзкий баклан, запрокинувший к небу свою безобразную голову.
Я медленно побрел домой через мрачную пустошь, где стебли дрока мерцали тусклой металлической зеленью, а вереск, уже не фиолетовый и не пурпурный, поник мокрыми, бурыми стеблями среди серых камней. Влажный торф скрипел под моими тяжелыми сапогами, терновник царапал колени и локти. И все было залито странным светом, бледным и призрачным, а долетавшие с моря брызги секли мне лицо, пока оно не онемело от холода.
Широкими полотнищами, шеренга за шеренгой, волна за волной дождь захлестывал бескрайние болота, хотя ветра, который гнал бы его с такой скоростью, я не чувствовал.
Когда я вошел в сад, Лис стояла в дверях и махала мне, чтобы я поторопился. Только теперь я осознал, что промок до нитки.
– Как тебе вообще взбрело в голову гулять, когда собралась такая гроза? – спросила она. – Да с тебя ручьями течет! Живо иди в дом и переоденься! Я положила тебе на кровать теплое белье.
Я поцеловал жену, поднялся на второй этаж и переоделся в сухое.
Спустившись в столовую, я увидел, что в камине пылает плавник, а Лис сидит в кресле за вышивкой.
– Катрин говорит, что рыбаки из Лорьяна вышли в море. Как ты думаешь, милый, с ними ничего не случится? – спросила Лис, подняв на меня свои голубые глаза.
– Ветра нет, а значит, и шторма не будет, – сказал я, глядя в окно.
Далеко за болотами проступали сквозь туман черные скалы.
– Ну и ливень! – ужаснулась Лис. – Иди к огню, Дик.
Я уселся на меховой ковер перед камином, сунул руки в карманы и положил голову на колени Лис.
– Расскажи мне сказку, – попросил я. – Я чувствую себя так, будто мне лет десять.
Лис поднесла палец к алым губам. Мне всегда нравилось, как она это делает.
– А ты будешь сидеть тихо-тихо? – спросила она.
– Тихо, как смерть, – пообещал я.
«Смерть», – отозвался эхом чуть слышный голос.
– Это ты сейчас сказала, Лис? – Я обернулся, чтобы заглянуть ей в лицо.
– Нет! Я думала, это ты, Дик!
– Кто же сказал «смерть»? – спросил я в испуге.
– Смерть, – прошелестел тот же голос.
Я вскочил и огляделся. Лис тоже поднялась, уронив на пол иглы и вышивку, и тяжело оперлась мне на руку. Казалось, она вот-вот лишится чувств. Я подвел ее к окну и приоткрыл его, чтобы дать ей воздуха. Но в то же мгновение цепная молния расколола небеса, громыхнул гром, и в комнату ворвался дождь, увлекая за собой что-то живое и трепещущее. Оно издавало странные звуки: то ли скрип, то ли писк и билось о ковер мягкими влажными крыльями.
Мы вместе склонились над ним – Лис крепко держалась за мою руку – и увидели, что это бабочка «мертвая голова», насквозь промокшая.
Хмурый день медленно клонился к
