Осознав, что кроме неё и ребёнка в доме осталась только прислуга, Анна вдруг ощутила неясное желание. Ей захотелось увидеть девочку. В конце концов, чего ей бояться? Это всего лишь двухлетний ребёнок. И рядом нет ни «папы», ни «Джинни». Сейчас она, Анна, сильнее!
Она резко вскочила, тут же забыв о своём слабом здоровье, и вышла из комнаты.
Она подошла к двери детской — и замерла. У неё было диковинное чувство — как будто … как будто она замышляет что-то дурное. Что за чушь! — сердито одёрнула она себя. Я всего лишь хочу посмотреть на … на своего ребёнка. Своего?! Ей стало смешно; она рассмеялась, и этот визгливый смех не понравился ей самой.
Детская была, разумеется, лучшей комнатой в доме. Огромное окно — от потолка и до пола, — всё искрилось, как калейдоскоп, от солнечного света и жгуче зелёной листвы из сада, шелестящей волной бившейся в стекло. Раньше… до той ночи, эта комната была будуаром Анны. Раньше…
Девочка сидела на ковре и разглядывала книжку с картинками. Когда Анна зашла, она подняла головку и скользнула по ней безразличным взглядом.
Анна смотрела на неё с каким-то нервным любопытством, словно видела в первый раз. Хрупкое, почти прозрачное тельце — можно подумать, её плохо кормят! Локти и колени в меру исцарапаны, как и положено здоровому ребёнку. Густые рыжие волосы — совсем как у Джиневры! — глаза раскосые и с неожиданно пушистыми ресницами. Уши… какие у неё всё-таки странные уши…
Анне захотелось окликнуть ребёнка — но как? Окрестили девочку Анной, в её честь (смешно!), но это, конечно, не прижилось. У Джиневры и Эдгара было всегда наготове несметное количество ласкательных имён и шутливых прозвищ; а вот что делать ей?
— Эй, ты! — неуверенно произнесла она.
Девочка даже не шелохнулась.
— Эй, ты! — повторила Анна уже резче.
Никакой реакции.
Анну вдруг охватило бешенство. Вся та обида, та злость, которые долгие годы копились внутри, загнивая, как мертвечина в болоте, вдруг пробудились. Её, никогда не пившую вина, опьянило сознание того, что нет ни Джиневры, ни мужа, и этот ребёнок — её проклятие — целиком в её власти. Она может сделать с ней что угодно… что хочет… и никто не узнает… что хочет!
Она замахнулась.
Рука не достигла цели. Девочка снова подняла голову — взглянула Анне в глаза — то ли обиженно, то ли просто удивлённо, — и Анна ощутила… ощутила что не может двинуть рукой. И не только рукой — всё её тело парализовало. Она застыла в нелепой позе, не в силах даже дышать. Хотела кричать, — но язык и губы стали чужие, тяжёлые, точно железные.
А девочка тем временем улыбнулась и… запела. Запела тихо, почти неслышно. Одна мелодию, без слов. Но ни один человеческий голос, ни один инструмент не смог бы её повторить. Даже птицы так не поют.
Это пение было похоже на шорох лунных лучей; на звон разноцветных радужных струн. Сама природа — дикая и бессловесная — раскрывала свою сущность в древнем звучании музыки эльфов — хранителей флейты козлоного Пана…
Ничего этого Анна не знала, и не могла понять. При этих звуках её охватил лишь ужас — ужас слепой, холодный и неизбывный. Он душил её, он разрастался, питая её голодную ненависть.
«Замолчи! Замолчи!» — вопило её существо, но челюсти были как на замке.
В эту секунду вошла Джиневра.
Наваждение спало; Анна вздрогнула, ноги её подкосились; и она уцепилась рукой за портьеру, чтобы не рухнуть на пол, как мешок.
Джиневра, воркуя, подхватила девочку на руки; прижалась к ней пылающим лицом, осыпала дождём поцелуев.
— Ах, ты моя золотая, ты снова пела, да, моя прелесть? Ты слышала, Анна, как она поёт? Правда, чудесно? Наверное, будет певицей. Просто какое-то чудо! Где она могла научиться?! У нас же никто не поёт! Я ей, правда, пела колыбельные, но ты же знаешь мой слух! А она поёт просто божественно! Правда, Анна? Ну, что ты молчишь?
— Да, конечно… Просто чудесно, — бесцветным голосом ответила Анна.
За ужином Анна сидела, опустив низко голову и вяло царапая вилкой по тарелке. Её картонно-серое лицо не выражало ничего. Ей не хотелось есть; ей только хотелось зажать ладонями уши. Ибо разговор за столом, конечно, вертелся вокруг девчонки.
Джиневра трещала без остановки, не забывая при этом наполнять свою тарелку — у неё, в отличие от Анны, был отменный аппетит.
— Она просто чудо! А какие у неё глаза! Она всё понимает, всё! Ведь правда, Эдгар? Только говорить не любит. Анна, передай мне, пожалуйста, солонку… Это самый чудесный ребёнок на свете! А её улыбка!..
(Замолчи! Прекрати! Я не могу больше это слышать! Анна ещё ниже опустила голову и стиснула вилку так, что ладонь рассёк багровый отпечаток).
— А как она поёт! — снова завела Джиневра. — Это просто сказка! Эдгар, вы слышали, как она поёт?
— Нет, — он улыбнулся Джиневре через стол. — Я ещё не был удостоен этой высокой чести. Но надеюсь заслужить!
И они рассмеялись, как малые дети.
(Если бы вы знали! Если бы вы знали! — молча кричала Анна, надрываясь и стискивая зубы. Если бы вы знали!
Но что, что ей сказать? Я хотела ударить ребёнка, но не смогла? Я чуть не лишилась рассудка от звуков её голоса)?
Анна молчала.
— Нет, это не просто ребёнок! — заявила решительно Джиневра. Анна замерла. — Это — ангел!
— Да, — неожиданно серьёзно отозвался Эдгар. — Мне тоже иногда так кажется. Это ангел… посланный нам судьбой.
(Глупцы! Глупцы)!
— Анна, что с тобой? — Джиневра вдруг благородно вспомнила о её существовании. — Ты совсем ничего не ешь!
— Что-то не хочется. — Она с трагической улыбкой отодвинула тарелку. — Пожалуй, мне лучше сегодня пораньше прилечь…
Она не закончила фразы. На пороге появилась служанка и вид у неё был какой-то странный. В глазах дикий блеск, рот открыт почти настежь, рука прижата к пышной груди. Если бы это не была весьма суровая женщина, верой и правдой служившая им долгие годы, они, очевидно, решили бы, что она навеселе.
— Что с вами, Мария? — Спросил обеспокоено Эдгар.
— К вам… Господин Эдгар… к вам какая-то дама.
— Дама? — Он нахмурился. — Кто бы это мог быть?
И вдруг Мария невнятно пискнула и куда-то скрылась. Все замерли и переглянулись. Что-то происходило…
Все три тени отделились от своих хозяев и зашушукались по тёмным закуткам. Портьеры на двери дрогнули, словно живые. Заходящее солнце ворвалось в окно и окрасило всё рубиновым цветом.
Она вошла.
Эдгара и Джиневру как молния пронзило одно воспоминание. Два года назад — ночь — луна — перекрёсток трёх дорог. И женское лицо среди ветвей. И глаза… как пылающий тёмный закат.
