Вроде бы, ничто ему не мешало. От запаха бензина и осознания того, что он намеревается совершить, его едва не тошнило. Теперь останавливаться нельзя – он связал себя обязательством. Бен отшвырнул пустую канистру под деревья и умудрился не потерять равновесие, когда наклонился за полной, поднимая ее с кишащего узорами льда. Пока он выпрямлялся, бензин из канистры потек ему на живот, омерзительно булькая, словно от нетерпения. Он поднял канистру повыше, насколько хватило сил, и заставил себя стоять с вытянутыми к небу руками, пока последняя капля бензина не стекла по голове. Он бросил канистру, не глядя, пнул ее ногой и открыл саднящие глаза, чтобы найти спичку.
Зажатая в кулаке, картонная книжица не намокла. Для задуманного фокуса хватит и одной спички. Бен раскрыл картонку блестящим от жидкости пальцем и оторвал крайнюю спичку. Чиркнул, вспоминая тот раз, когда уехал от Эллен и детей, а потом так торопился домой, чтобы защитить их, вовсе не понимая, что его подталкивают совершить нечто, совершенно противоположное. Чувство вины, захлестнувшее его с головой, не шло ни в какое сравнение с тем страхом, какой он испытал, когда спичка вспыхнула. Он потряс ею в воздухе, отбросил от себя, и она упала с шипением.
Звук был такой, словно лед потешается над ним.
– Поменьше самонадеянности! – рыкнул он и, оторвав следующую спичку, поджег всю картонку.
Бен сознавал, что делает, понимал, что пути назад не будет. Когда спички загорелись, обе его руки охватило пламя, и он уронил пылающую картонку к ногам. Моментально огонь взметнулся по телу и добрался до лица раньше, чем он успел вдохнуть воздуха, чтобы закричать.
Кажется, лес закричал вместо него. Снег между деревьями взметнулся и ринулся на него, пронзительно скрежеща ледяными осколками. В мгновения до того, как факел, в который он превратился, ослепил и оглушил его, Бен увидел, как текучие узоры изменили направление и ринулись к нему, словно желая потушить. Он чувствовал, как от пламени закипают глаза, как огонь проникает во все отверстия на лице, и думал, что сойдет с ума от боли раньше, чем умрет, от боли, которая, казалось, может не закончится никогда.
А в следующий миг боль отступила, хотя он был еще в сознании. Его как будто подхватила и понесла прочь ледяная стая, поднимая в бескрайнюю темноту. Он чувствовал, как сливается со снежной бурей, но в этом было нечто большее: он расширялся, словно галактика. Возможно, его сознание наконец-то делало это; возможно, его страх перед присутствием, промельк которого он заметил в лесу, всего лишь доказывал, что он даже близко не сумел осознать все величие того. Возможно, нынешнее озарение было все, чего он мог ожидать, наилучший итог жизни, на который он лишь смел надеяться, а может быть, это было только начало.
Эпилог
Хотя ресторан рядом с Ковент-Гарден был новый, он старался казаться старше. Тротуар перед входом выгибался полукругом, и лестница вела вниз, к толстой дубовой двери с шутейным дверным молотком из тяжелой меди, изображавшим физиономию благодушного повара с кольцом в зубах. Сквозь забранные решетками окна, рамы которых напоминали продолжение гладкой стены, можно было разглядеть размытые силуэты людей, обедавших у камина. На тротуаре у входа, чуть подрагивая под порывами ветра, поддерживали друг друга две черных доски, и одна из них сообщала, что все рождественские праздники, в обеденные часы и в первой половине вечера, публику будет развлекать фокусник.
– Если хочешь, можно пойти куда-нибудь еще, – сказала Керис. – Я заказала столик здесь, потому что подумала, ты приедешь с детьми.
– Что, тебе кажется, я старовата для фокусов?
– Надеюсь, что нет. Готовят здесь неплохо, – добавила Керис, смущенно улыбнувшись. – Ты, главное, скажи, что думаешь.
– Я подумала, это может стать приключением.
– Знавала я писателей, рядом с которыми боялась и рот раскрыть, потому что они цеплялись к каждому услышанному слову и мусолили его, пока от него вовсе ничего не оставалось. Но и писатели, которым плевать на слова, тоже нехорошо, – сказала Керис, поворачивая тяжелую круглую ручку и открывая дверь.
Невысокий потолок в неярко освещенном вытянутом зале с каменными плитами на полу поддерживали новые дубовые балки. Скамьи с высокими спинками, выходившие прямо из стен, стояли перед голыми столами. За рядом отдельных кабинетов горел настоящий дровяной камин, языки пламени играли на каминных щипцах, отчего казалось, они сейчас пустятся в пляс. На оштукатуренных стенах между скамьями, большинство из которых были заняты шумными компаниями, висели рождественские венки. И все убранство ресторана, включая униформу официантов, от которой смутно веяло романами Диккенса, было призвано порождать ностальгию, хотя Керис явно не ожидала увидеть здесь декор в духе старомодного Рождества. Когда они устроились в своем кабинете, и официантка убрала приборы, поставленные для детей, Эллен сидела молча, пока не принесли шампанское, и они с Керис чокнулись.
– За «Рождественские сны», – произнесла она.
– И все остальные книжки, которые, я надеюсь, нам предстоит выпустить вместе.
– Я тоже на это надеюсь.
Когда пауза начала становиться неловкой, Керис сказала:
– Ты не хочешь лично поучаствовать в рекламной кампании?
– Только попробуй меня не допустить! Я бы прямо сейчас отправилась в турне, если бы успела сдать книгу раньше, чтобы она появилась в магазинах уже на это Рождество.
– Не торопись, у тебя столько времени, сколько тебе необходимо, – ответила Керис, похоже, не ожидавшая от Эллен такой бравады. – Алиса Кэрролл, наверное, наговорила тебе много всего по поводу твоего ухода к нам?
– После того, как я сказала ей, сколько вы предложили, у нее уже не осталось слов.
– Мы предложили столько, сколько ты заслуживаешь. Помнишь, я говорила, что если тебе когда-нибудь покажется, что «Эмбер» обходится недостаточно хорошо с вашими… с более ранними книгами, ты знаешь, где им будут рады.
– Я запомню, Керис. А теперь послушай…
Но тут у их столика остановилась официантка в чепце, спросив:
– Готовы сделать заказ?
Эллен с Керис выбрали блюда из меню, написанного на школьных грифельных досках. Как только официантка удалилась, Эллен произнесла:
– Керис, тебе не нужно так старательно подбирать слова. Прошел уже год.
– Я не буду, если от этого тебе только труднее. Просто я не знала, хочешь ли ты об этом говорить, во всяком случае, со мной.
– Почему же не с тобой? Ты же друг, – сказала Эллен, кривовато усмехаясь тому, как они то и дело меняются ролями советчика и того, кто ждет совета. – Кроме того, если я буду говорить, возможно, это поможет мне вспомнить.
– А тебе не кажется, что тебе трудно вспомнить, потому что…
– Потому что мне невыносима мысль, что я потеряла Бена? – Саднящая пустота разверзлась в душе раньше, чем она успела договорить. – Мне так не кажется. Я сознаю, что потеряла его, и всегда буду это сознавать, но я начала проживать это, я даже перестаю чувствовать себя виноватой в том, что начала проживать. Мы с детьми заботимся друг о друге. Они взрослеют.
Но все равно они бы с удовольствием посмотрели на фокусника, молодого человека в цилиндре и фраке, который устроил представление для трех детей у камина. Пока Эллен наблюдала за ними, он сжег полоску бумаги, на которой старший из детей написал свое имя, а затем, дождавшись, когда в пепельнице останется только зола, достал бумажку с именем из воздуха. Глядя на поглощенных представлением детей в свете камина, она вдруг ощутила такую тоску, что даже поморщилась. Когда юные зрители зааплодировали, Керис оторвалась от зрелища.
– А как справляются дети?
– Самое худшее они прошли довольно быстро. Друзья помогли, те, кто остался. Дети могут многое вынести, если придется. Иногда мне видится в этом трагедия, а иногда – чудо. Но помнят они не больше моего.
– Хочешь поговорить о том, что ты помнишь?
– Я думала, ты никогда не спросишь, – Эллен сказала это, чтобы Керис не вздумала винить себя за вопрос. Она медленно допила шампанское, стараясь заглянуть в ту пропасть, которая пролегла через воспоминания, но находила там только бескрайние нехоженые снега. – Помню, было так холодно, что мы уже думали, замерзнем насмерть, – произнесла она.
