Авиньоне они сидели на мягких скамьях и говорили о том, попадают ли женщины на те же небеса, что и мужчины, или о том, действительно ли королева Неаполя задушила своего мужа-мальчика
81. Они говорили о бандитском восстании Кола ди Риенцо в Риме, словно у них все еще были какие-то дела с этим городом, с которым развелось папство, словно они имели в виду возвращение туда папы, хотя среди них больше не было итальянцев теперь, когда Колонна
82 умер от чумы. Они сидели и дремали, просматривая канонические судебные процессы, приберегая лучшие моменты для вечерних развлечений. Они ждали смерти папы, чтобы запереться и перессориться из-за того, кто из них возьмет его шляпу и на какие одолжения он пойдет, чтобы ее получить. Они приглашали важных персон в свои сады и получали подарки. Они развлекались со слишком привлекательными для них любовницами.
Как бы Роберт не презирал их, еще больше он им завидовал.
Он часто смотрел на свои руки и представлял, как бы они выглядели в изящных белых перчатках и кольцах с изумрудами и тигровым глазом поверх этих перчаток.
Поскольку на рыночной площади было больше кошек, чем людей, ему придется найти другой способ убить час или два, которые он осмеливался проводить вдали от дома кардинала.
Поэтому он отправился в апартаменты второго сокольничего папы, рыжеволосого улыбчивого мальчика, чья кровать, набитая мхом, хрустела сушеной лавандой; в этой кровати сейчас лежала женщина, но, увидев, кто поднимается по лестнице, он разбудил ее, отослал восвояси и положил две рубашки на пятно, которое они оставили.
Слуга кардинала был более редким гостем.
И очень ценным.
— Я знаю, ты высоко себя ценишь, — сказал кардинал, пока Роберт пересчитывал языком свои зубы, чтобы не слышать слов старика и не выдать своих мыслей по выражению лица. — Но я не хочу, чтобы ты говорил сегодня вечером, пока к тебе не обратятся, и тогда ты скажешь «Да» или «Нет», сопровождая это, конечно, несколькими уважительными словами. Да, милорд. Да, Ваше Высокопреосвященство. Нет, у меня достаточно хлеба.
— Да, Ваше Высокопреосвященство.
— Ты что-нибудь ел?
— Нет, Ваше Высокопреосвященство.
— Ну, тогда возьми немного инжира или еще чего-нибудь. Не стоит казаться жадным за столом. Винсент, принеси немного инжира.
Мальчик, который наблюдал за всем этим, ожидая, пока кардинал разденется, с радостью покинул комнату.
Три... четыре... пять…
— Более того, за столами в Гранд Тинеле будет полно рыцарей, причем занимающих высокое положение. Ты не будешь сидеть рядом ни с одним из них, но постарайся не... общаться с ними. Они услышат в твоей речи твои личные наклонности и возненавидят тебя за это.
Кардинал подражал Роберту, говоря твои личные наклонности, и это его задело. Несмотря на свою величественную манеру чеканить слоги, старая лиможская шлюха имела те же наклонности.
Перед его мысленным взором возникло лицо отца, и он едва не прищурился.
Двенадцать... тринадцать... четырнадцать
— Почему ты так выпячиваешь нижнюю губу, глядя на меня? Ты один из верблюдов Святого Отца?
— Нет.
— Что нет?
— Нет, Пьер.
Мужчина постарше ущипнул молодого человека за щеку чуть сильнее, чем это было бы по-дружески.
— Нет, пока не снимешь шляпу.
— Нет. Ваше Высокопреосвященство.
Роберт Ханикотт входил в Гранд Тинель, должно быть, в тридцатый раз в своей жизни, но от вида огромного зала с бочкообразными сводами у него всегда захватывало дух. В железных подсвечниках горело так много факелов, а на столах, составленных на козлах, горело так много свечей из лучшего воска, что можно было различить лица даже в дальнем конце зала, где вскоре должен был занять свой трон папа. Возле трона стояло четверо слуг, и над ним был натянут балдахин из тисненого бархата цвета винной тени, украшенного кисточками из золотой парчи. Роберт задрал голову, чтобы взглянуть на фальшивую ночь над собой; цилиндрический потолок покрывало темно-синее полотнище, усыпанное золотыми звездами, которые только человек мог бы распределить так равномерно. Распорядитель указал ему на скамью рядом с кардиналом; их было восемнадцать, словно зловещие красные пятна в почти синем зале. Он занял свое место лицом к двери, в которую только что вошел, и наблюдал, как входят другие гости.
В зале становилось все громче по мере того, как он наполнялся рыцарями и второстепенными королями. Он заметил, что с этими мужчинами пришло очень мало дам, и это заставило его задуматься, на какие развлечения намекали приглашения. Самый молодой из них был крупным парнем, красивым, с мягким подбородком; его сопровождал паж в красном испанском костюме. Что, однако, выделяло его из толпы, так это спокойные манеры. Его сдержанность и осанка противоречили его молодости.
Распорядитель повел молодого человека направо, к папской кафедре и высокому столу, и они все шли и шли. Роберт все ждал, что они остановятся, но в результате этот человек сел всего через два кресла от понтифика.
— Ваше Высокопреосвященство, могу я спросить, кто это только что вошел и сидит очень близко к Святейшему отцу?
Кардинал улыбнулся своей усталой улыбкой.
— Человек, сидящий рядом с папой, Валуа, двоюродный брат короля. Но он слишком стар, чтобы ты спрашивал о нем, так?
— Я просто...
— Да, я знаю, о ком ты только что говорил. Тот, кто привлек твое внимание, — граф д'Эвре, будущий король Наварры. Подхалим и трус, у которого есть способный младший брат, и все надеются, что он возвыстится, умерев. Еще вопросы?
Роберт опустил глаза.
— Ты голоден?
— Нет, Ваше Высокопреосвященство.
— Хорошо.
— Братья, друзья, почетные гости, — начал папа, стоя перед своей кафедрой из резного дуба и сусального золота. — Я приветствую вас всех на Пиру Воинов Господа Нашего.
Согласно указаниям своего врача, Святой отец сидел между двумя большими медными жаровнями, самыми яркими очагами в комнате, которые отбрасывали двойные тени на стены Тинеля, тени, которые двигались вперед вместе с ним.
Роберту нравилось слушать речь Климента VI — каждое его слово казалось искусным подарком, подобранным специально для слушателя, и, учитывая вес его должности, казалось, что оно предполагает близость не только с этим человеком, но и с Богом. Роберт находился слишком далеко, чтобы разглядеть морщинки в уголках глаз понтифика, но он знал, что эти морщинки подчеркивают частые улыбки Святого отца. Когда он говорил, его руки черпали воздух, как у итальянца, но мягко, как будто они играли в воде. Когда папа Климент обращал на какого-нибудь клирика свое внимание, он, казалось, сразу же брал верх над любым, который выставлял Бога суровым, и прощал ему непонимание благодати. Казалось, он также знал о любых недостатках этого человека и о том, что добродетели настолько перевешивали любые недостатки, что Господь едва ли их замечал. Свои собственные недостатки он прощал
