тихо. Да и сидели они в темном углу.
— Почему вы ничего не сказали об этом перед тем, как отправили меня к миссис Лайтфут?
— Я вас туда не посылала! — слабо запротестовала Фостина. — Вы сами настаивали на поездке. И я… я ничего не знаю.
Она безжизненно опустила руки, повернулась к нему лицом, на котором было написано страдание. Она, казалось, совсем позабыла о своих распухших, покрасневших веках и залитых слезами щеках.
— Я никогда не видела… этого… Я не знаю, что это… такое. Я знаю только то, что мне рассказывали в Мейдстоуне. А теперь, кажется, такое произошло вновь, но на сей раз в Бреретоне. Я ничего не знала… Миссис Лайтфут мне ни о чем не говорила. Я ее не могла расспрашивать по этому поводу. Ведь она все равно мне ничего бы не сказала. Вот почему я не возражала против вашего посещения школы. До этого я ничего не могла вам сказать, вы бы просто посмеялись надо мной. Или сочли бы неврастеничкой. Еще год назад я бы сама посчитала безумцем любого, кто мог всерьез воспринимать все это. Но я понимала, что если вы услышите об этом из уст миссис Лайтфут, то вам будет уже не до смеха. А я… Я… очень боюсь.
— Вы считаете, что миссис Лайтфут неврастеничка?
— Ну, а была неврастеничкой миссис Мейдстоун? И все другие учителя, ученики и прислуга в обеих школах? Доктор Уиллинг, когда теряешь работу по одной и той же причине дважды, то тут уж не до смеха, не до утверждения, что все это — игра воображения. Понятия не имею, как это назвать. Может, совсем не то, что все они думают, но только — не игра воображения. Что-то здесь есть. Я хочу сказать, что за этим скрывается что- то вполне реальное. Но не я. Я знаю, я не злоумышленница. Вы в этом, конечно, сомневаетесь, так как вынуждены верить только моему слову. Но я-то знаю. Ну и каков результат? Остается предположить, что я все вытворяю в бессознательном состоянии… Но это физически невозможно. Даже пребывая в сомнамбулическом состоянии, я не могу оказаться в двух разных местах одновременно, а именно это, по их словам, произошло. Может, все они вступили в заговор против меня, чтобы пустить эту «утку»? Не понимаю, почему такие непохожие друг на друга люди, как миссис Мейдстоун в Вирджинии и Арлина Мёрфи в Коннектикуте, могут организовать бессмысленный заговор и с торжествующим видом разыгрывать столь бесполезный для них фарс на протяжении года? Чтобы только мне досадить и сделать мою жизнь невыносимой? Не знаю, но… я… я… очень боюсь.
Она посмотрела поверх него, в пустоту ярко освещенного холла.
— Вы можете представить, чем все это мне грозит? Я постоянно, находясь в полном отчаянии, задаю себе одни и те же старые, как мир, вопросы, на которые пока не даны ответы: для чего нам дана жизнь? Для чего мы, люди, страдаем? Почему мы с такой легкостью принимаем на веру, что Бог добр хотя скорее всего он жесток? Может, мы просто какая-то случайность, непонятная химическая реакция, в которой нет ни начала, ни конца, ни смысла? Может, все мы какие-то суперколлоиды, разыгрывающие жестокую, бессердечную комедию? Или же мы всего сон Божий, как утверждают буддисты? Не потому ли мы все в раннем детстве любим смотреть в зеркало на свои лицо, руки, ноги и повторять при этом: «Вот это я, Фостина Крайль. А не кто-нибудь другой. И все же, как бы вы ни старались познать саму себя, самого себя, в глубине души вас не покидает чувство, что это еще не вся истина, что и ты, Фостина Крайль, существуешь временно, в ограниченном пространстве. Что ты запросто могла быть другой. Вот что делает нашу жизнь похожей на сновидение — чувство собственной нереальности…
Я прочитала основные книги по философии, науке и религии. Они не имеют ничего общего с самыми насущными потребностями реальной жизни и личными проблемами человека. Разве у этих мужей, сражающихся в интеллектуальные шахматы друг с другом, есть хоть какое-то представление о том, как люди, попавшие в беду, мучительно ищут ответа на то, что их волнует, такого ответа, который успокоил бы сердце и рассудок? Просишь у них хлеба, а получаешь в ответ пустые слова. Ну как, скажите на милость, могу я дальше жить с тем шлейфом, который неизменно ползет повсюду за мной? И так до конца жизни? Что же со мной будет?
Она вновь начала тихо плакать. Базиль подождал, пока ей стало легче. Затем, набравшись терпения, он сказал:
— Расскажите, что произошло в Мейдстоуне.
Когда она вытащила носовой платочек, чтобы вытереть глаза, он почувствовал слабый запах лаванды. Ее лицо разгладилось, она взяла себя в руки, ни никак не могла унять дрожь в грудном голосе.
— Это была моя первая работа после окончания колледжа. Я была счастлива, что оказалась в Мейдстоуне, и очень гордилась своим местом. Это — школа-пансионат со спортивным уклоном. Там царят такие же строгие порядки, как и в Бреретоне.
Через неделю я вдруг начала осознавать, что за мной постоянно следят и шушукаются за спиной. Я никак не могла понять, почему это происходит. Я чувствовала, как одна из девчонок с любопытством взирает на меня, но стоило мне повернуться к ней, как она торопливо отводила глаза в сторону. Когда я входила в комнату, где велись разговоры, то все присутствующие тут же умолкали и возобновляли беседы в совершенно ином ключе. Таким образом, становилось ясно, что речь шла обо мне. Но мне и в голову не приходило, о чем они могли судачить. Другие преподавательницы сторонились меня. Девочки в моей компании чувствовали себя принужденно, не в своей тарелке, и были в разговоре со мной крайне сдержанны. Прислуга, судя по всему, опасалась меня и ненавидела, как это произошло впоследствии и в Бреретоне. Но тогда такое случилось со мной впервые, и я не принимала все эти странности всерьез. Мне казалось, что им что-то во мне не нравится — одежда, речь, манеры.
Постепенно начал вырабатываться определенный стереотип. Скажем, я сталкиваюсь с кем-нибудь на лестнице или в холле. Встречная выражает свое искреннее удивление и говорит: «Как вы здесь оказались? Только что я вас видела наверху». А я, ничего не подозревая, отвечаю: «Вы, вероятно, ошиблись. Весь вечер я была в саду». Тогда удивление сменяется подозрением. После двух или трех подобных казусов я начала задаваться вопросом: «Что все это значит? Почему все считают, что видели
