по очистке реки Бовил был задержан. Но в конце концов мы получили от нее известие, и в тот же день я выехал. Я прибыл как раз вовремя к ужину, хотя, как я только что сказал, могло случиться так, что меня там отнюдь не ждали с распростертыми объятиями.
В то время еще существовала старинная традиция держать ворота на главную дорогу открытыми только в случае свадеб, похорон, приема важных гостей, а маленькие ворота выше по той же дороге запер региональный представитель Фонда, потому что найти привратника для них не вышло – из-за шума с трассы жить там было невозможно. Поэтому я на своем «мини» проехал к восточному входу, так же, как и два года назад. А может быть, двух лет еще не прошло, стояла более ранняя весна, чем тогда, и ни на одном из больших старых деревьев еще не пробились листья – официально весна еще не наступила. На этот раз привратник был в шляпе, которой он коснулся в приветствии, отворяя ворота.
Я воспрял духом, увидев длинную извилистую дорожку все такой же ухоженной и красивой, как раньше. Все живые изгороди в пределах видимости были весьма аккуратно подстрижены, краска на воротах – подновлена. Вокруг статуи героя-охотника в фонтане били резвые струйки воды. От общей отделки до состояния широкого партера [84] из прямоугольных камней перед двойной лестницей – весь дом выглядел безупречно, но уж очень нефункционально, как огромная модель. Когда я заглушил двигатель и вылез из авто, полная тишина лишь усилила иллюзию. Я постоял какое-то время, глядя на медленный спуск к огромным воротам и наблюдая, как большие черные грачи кружатся, словно листы сгоревших газет, меж голых деревьев – будто бы единственные живые существа здесь.
– Здравствуйте! – позвал меня чей-то голос сверху. – Заходите, заходите!
Наверху двух лестничных пролетов, положив руки на балюстраду, стояла женщина; по-видимому, одна из двух моих хозяек – хотя ни одну из них я прежде сознательно не видел. Я естественным образом колебался подниматься ли по правой или левой лестнице, а она, ничего не говоря, просто смотрела на меня.
– Я Оливия Брейкспир, – сказала она, когда я подошел, и протянула руку. Следовало ожидать, что рука будет холодной, поскольку это был один из тех погожих мартовских дней, которые часто кажутся самыми прохладными в году. Но оказалось все не так. – Будьте как дома. – По моему опыту, арендаторы Фонда всегда либо говорили что-то подобное, либо, наоборот, всячески намекали, что милости с их стороны ждать не стоит.
Мисс Брейкспир была необычной фигурой – значительно выше средней женщины (и на шесть-восемь дюймов выше меня), удивительно стройная и хорошо сложенная, хотя жилистая и суровая. Последнее впечатление усиливалось тем, что одета она была в линялые коричневые брюки галифе, поношенные сапоги для верховой езды и темно-синюю рубашку – расстегнутую у шеи, с закатанными рукавами. Ее лицо, горло и предплечья были загорелыми и коричневыми, будто зимы вовсе не знавали. Лицо заслуживало особенного внимания – скуластое, с большими меланхоличными глазами и прямыми губами; щеки будто бы слишком впалые, а лоб – высоковат. Рыжевато-каштановые волосы, блестящие и ухоженные, как грива скаковой лошади, ниспадали прямыми линиями до плеч, но на самых концах были слегка завиты – по моде, господствовавшей во время Второй мировой войны. Было очень трудно угадать, сколько этой женщине лет. Вероятно, сохранилась она лучше многих.
– Я наблюдала за грачами, – сообщила она. – Иногда, в сумерках, среди облетевших до последнего листочка деревьев, я стою и смотрю часами. – Глядя на высокую женщину в синей рубашке, я, должно быть, вздрогнул. – Заходите, а не то простудитесь, – сказала мисс Брейкспир.
В большом продолговатом зале с колоннами стояла только самая формальная мебель, хотя мне было приятно увидеть стопку официальных путеводителей Фонда на маленьком столике у стены. Широкая дверь оставалась открытой нараспашку, пока мисс Брейкспир стояла снаружи, – поэтому в огромной зале было холодно и гулко, и незажженный камин делу не помогал. Кроме того, тут было темно, поскольку близился вечер, а мисс Брейкспир еще не включила свет. Она пошла впереди меня по темной главной лестнице, размашистой походкой минуя сразу по две ступеньки. Я следовал за ней гораздо менее изящно.
Мы свернули налево по высокому широкому коридору, пересекавшему первый этаж дома, с большими белыми дверями, ведущими в тихие комнаты по обе стороны. Раньше я не был наверху, потому что все комнаты, открытые для публики, находились внизу. Шаги мисс Брейкспир в сапогах для верховой езды были резкими и быстрыми, тогда как я просто шаркал ногами. В восточном конце коридора мисс Брейкспир открыла дверь моей комнаты. Что ж, по крайней мере, меня не определили в покои, предназначенные для прислуги.
Это была большая квадратная темно-алая комната, отделанная понизу тяжелыми панелями, с двумя выходящими на длинную улицу окнами и современной двуспальной кроватью. Вид у нее был такой, будто ее обставил хороший подрядчик где-нибудь в 1910 году.
– Включите свет, если хотите, – сказала мисс Брейкспир. – Если только вы не предпочитаете полумрак, как я. Здесь имеется ванная. Это все для вас, потому что сейчас на этой стороне дома больше никто не живет. Мы с сестрой спим на другом конце. Элизабет Кроу, наша экономка, живет наверху – там же, где и две девушки из деревни. Во всем доме будет тихо до самой Пасхи, когда мы начнем принимать гостей. Приходите пропустить стаканчик, когда будете готовы. В музыкальную комнату – слева от зала.
Она ушла по темному коридору, оставив дверь моей спальни открытой. Голос у нее оказался богатый и плавный, на самом деле, довольно-таки красивый. Непринужденная интонация никогда не исчезала из него, независимо от того, что она говорила и кому. Она, как я заметил, не упомянула свою мать, которая тоже должна была жить где-то в доме.
Я закрыл дверь и встал посреди комнаты, ожидая, что сумерки станут больше похожи на тьму, чтобы даже по меркам мисс Брейкспир я мог со спокойной совестью включить свет. Потом я понял, насколько это абсурдно, и нажал выключатель. Результат разочаровал. Единственный свет в комнате исходил от трех довольно тусклых лампочек, прикрепленных к медной раме, которую подрядчик в 1910 году подвесил к гипсовой розетке в центре кессонного потолка [85]. При таком свете не только не вышло бы поработать за столом – не шло речи и о том, чтобы почитать в постели. Я чувствовал, что со стороны парка комната должна выглядеть лишь немного светлее, чем в год постройки дома.
Распаковав некоторые
