Давид несся по длинному коридору к очередной закрытой двери. Внезапно он почувствовал, что освещение вокруг изменилось. Все это время лабиринт был залит холодным белым светом, сейчас же сюда проникал яркий солнечный свет. Он поднял на бегу голову. Потолок исчез, и над ним сияло голубое небо.
Взявшись за ручку двери, Давид уже знал, что она откроется, и он угадал. Дверь отворилась, стены исчезли, и он очутился на лужайке возле пляжа Кунгсхольм.
Там была Ева.
Он знал, что это за день, помнил эту минуту. Мимо проплыл большой оранжевый катер. Давид взглянул на катер, блеснувший оранжевым боком, повернулся к Еве и спросил:
— Выйдешь за меня замуж?
И она ответила: «Да, конечно да!»
И они упали на расстеленное на траве одеяло, обнялись и принялись строить планы на будущее, клянясь друг другу в вечной любви, и мужик на катере засвистел в два пальца...
Да, это был тот самый миг, и катер как раз проплывал мимо, еще чуть-чуть, и Давид сделает Еве предложение, но не успели слова сорваться с его губ, как Ева взяла его лицо в свои руки и сказала:
— Да, конечно да. Но теперь мне пора.
Давид замотал головой. Голова его перекатывалась по подушке, и он произнес:
— Не уходи.
Ева улыбнулась одними губами, но в глазах ее читалась грусть.
— Мы еще увидимся, — ответила она. — Нужно только подождать несколько лет. Не бойся.
Он скинул одеяло, протянул руки к потолку — к Еве, стоящей на лужайке, и тут раздался пронзительный вой. Трава, канал, катер, свет и Ева закружились в водовороте, превращаясь в точку, и Давид распахнул глаза. Он лежал в кровати сына, вытянув руки перед собой. С правой стороны доносилось чудовищное завывание, от которого глаза лезли на лоб. Он знал, что смотреть туда нельзя. На его животе свернулась белая гусеница.
Запах дешевого парфюма наполнил комнату, и Давид тут же его узнал. Краем глаза он увидел что-то розовое. Голова не поворачивалась, но он и так знал, что там — тетка из супермаркета, его символ смерти. В поле зрения появилась рука — на запястье болтались разноцветные браслеты, а на кончиках пальцев виднелись крючки.
Нет! Нет!
Он вскинул руки, накрыв гусеницу сомкнутыми ладонями, как колпаком. Крючки замерли сантиметрах в десяти от его рук. Они не могли коснуться живого человека. Гусеница извивалась, щекоча его ладони изнутри, и вдруг он всей кожей, всем телом почувствовал ее мольбу:
Отпусти меня.
Давид затряс головой, вернее попытался. Ему хотелось вскочить с гусеницей в руках и бежать прочь из этого дома, от этого несправедливого мира с его жестокими законами. Но у края кровати стояла сама Смерть, и он был парализован страхом. И все же отпустить Еву он не мог.
Гусеница под его ладонями начала увеличиваться в размерах. Крючки постепенно исчезали из вида. Мольба становилась все тише, Давид теперь едва различал голос Евы, чувствуя, как между ними слой за слоем встает мрак. До него доносился еле слышный шепот:
Если ты меня любишь... отпусти...
Давид всхлипнул и открыл ладони.
— Я тебя люблю.
Улитка на его животе распухла, стала совсем розовой. Она умирала.
Что я наделал, что я...
В поле зрения снова показались крючки. Крючок на указательном пальце пронзил гусеницу, поднял ее, и Давид открыл было рот, чтобы закричать, но прежде, чем крик вырвался из его легких, что-то произошло.
Там, куда вонзился крючок, появилась трещина. Рука замерла прямо перед его лицом, словно для того, чтобы продемонстрировать, что будет дальше. Трещина увеличилась, и Давид увидел, что это не гусеница, а кокон. Из трещины показалась голова, не больше булавочной головки.
Бабочка выскользнула из кокона, и сухая оболочка распалась прямо на глазах. Бабочка еще немного посидела на крючке, то ли для того, чтобы дать обсохнуть крыльям, то ли просто красуясь, затем вспорхнула и поднялась в воздух. Давид провожал ее глазами до тех пор, пока она не исчезла из виду, пролетев сквозь потолок.
Когда он опустил взгляд, рука с крючками уже исчезла, а вой утих. Давид посмотрел на потолок, туда, куда улетела бабочка.
Исчезла.
Рядом с ним зашевелился Магнус, пробормотав во сне:
— Мама...
Давид осторожно вылез из кровати, так, чтобы не разбудить сына. Закрыв за собой дверь, он опустился на кухонный пол и зарыдал. Он плакал, пока не иссякли слезы. Мир снова опустел.
Я верю.
Где-нибудь, когда-нибудь он снова будет счастлив.
Флора переменила свое мнение.
То, что тело нуждалось в душе, казалось естественным. Удивительнее было то, что душа нуждалась в теле. Все, что осталось от Евы, можно было спокойно отправить в печь или закопать в землю, как какой-нибудь мусор.
Зачем мы рождаемся? В чем смысл?
Это по-прежнему оставалось для нее загадкой — она об этом ничего не знала. В компетенцию Смерти это не входило. Какое-то время Флора продолжала сидеть на коленях возле опустевшего тела, прислушиваясь к звукам, доносящимся с улицы. В Хедене царил хаос.
Я этого не вынесу...
Какой абсурд. Еще сегодня утром она как ни в чем не бывало трепалась с Майей, затягиваясь сигаретой, а теперь собирается спасать чьи-то души.
Спасать души?
Да что она вообще об этом знает? Лишь то, что существует некое Место, куда их забирают и которое невозможно постичь человеку, который там не бывал. И есть Другое Место, о котором никто не знает и никогда не узнает.
Но почему именно она? И почему именно Эльви?
Бабушка...
С момента их телефонного разговора прошло минут двадцать, не меньше... Может, она уже стоит у ворот. Флора побаивалась выходить, но все же побежала вниз по лестнице. Неожиданно она почувствовала себя маленькой девочкой. Бабушка все знает, бабушка ей объяснит, что нужно делать.
Но ведь это я все знаю, а не она...
Жизнь никогда больше не вернется в обычное русло.
Во дворе было пусто. Впрочем, нет. Безногий старик, повстречавшийся ей на лестнице, упрямо полз по двору, подтягиваясь на руках. Вокруг царило спокойствие, но в голове стоял невообразимый шум. Чудовищная какофония из воплей, молитв, ярости, криков о помощи, ненависти.
Она подбежала к старику, наклонилась и положила руку ему на плечо, чтобы поделиться с ним своим знанием, но почувствовала лишь сопротивление — старик не хотел покидать свое жалкое искалеченное тело. Вместо этого он обернулся и попытался ее схватить, обнажив зубы.
Ну и черт с тобой! Не понимаешь — и ладно...
