Просто радость уступает место экстазу, благоговение мальчика усиливается, и в этом благоговении нет ужаса, только восторг и ощущение чуда, которые переполняют его до такой степени, что сердце, кажется, бьется о колокол-ребра. И в тот момент, когда экстаз переходит в блаженство, дрожь его тела будит собаку.
Сон обрывается, а с ним и связь с вечностью, радостная близость с веселым Присутствием. Ощущение утраты сотрясает Кертиса.
В своей невинности, бодрствуя или во сне, собака живет с осознанием постоянного присутствия Создателя. Но когда она бодрствует, ее телепатическая связь с Кертисом не столь сильна, как во сне, и теперь он не может разделить с ней это удивительное чувство, как делил в ее снах.
Яркая синева летнего неба спускается вниз, превращаясь по пути в золотые потоки, в зелень луговой травы, в сверкающее серебро журчащей речки… словно день черпает вдохновение в музыкальных автоматах сороковых годов, которые переливались всеми цветами радуги, молчаливо ожидая следующей монетки.
Природа никогда не казалась ему такой живой. Куда бы он ни посмотрел, все сияет и искрится, поражая своей красотой и совершенством.
Он то и дело вытирает лицо, и всякий раз, когда опускает руки, собака облизывает ему пальцы, чтобы утешить, сказать, что любит, и еще потому, что ей нравится вкус соленых слез.
Мальчик остался с воспоминаниями о высшем, а не с ощущением оного, что является основой существования… но он не скорбит о потере. Действительно, едва ли он смог бы жить, если бы каждое мгновение в полной мере ощущал духовную связь со своим Создателем.
Собака родилась с этой милостью Божьей. Она к ней привыкла, ей хорошо. Потому что ее невинность не оставляет места для самосознания.
Для Кертиса, как и для всего человечества, такая духовная близость возможна только в последующей жизни, и во многих жизнях, лежащих за ней, после обретения глубокой умиротворенности, после возвращения невинности.
Когда он может встать, он встает. Когда может двигаться, оставляет за собой тень дерева.
На его щеках высохшие слезы. Он вытирает лицо коротким рукавом и набирает полную грудь воздуха сквозь хлопчатобумажную ткань, вдыхая слабый запах лимона, оставленного «Ленором», которым пользовалась миссис Хэммонд при стирке, и множество других запахов, накопившихся за сотни миль путешествия из Колорадо.
Солнце уже перевалило зенит, то есть полдень пришел и ушел, пока они отдыхали под деревом.
Отдохнувшая собака бежит вдоль берега реки, нюхая розовые и желтые полевые цветы, которые кивают яркими, тяжелыми головками, как бы обсуждая вопрос важности цветов в круговороте жизни.
Легкий ветерок, дующий то с одной, то с другой стороны, лениво шевелит луговую траву.
Внезапно Кертис находит, что эта идиллия смертельно опасна. Это же не обычный день, а третий день охоты. И это не обычный луг. Как и все поля между рождением и смертью, потенциально это поле битвы. Если убежище и можно найти, оно находится на западе, а потому они должны немедленно форсировать речушку и двигаться дальше.
Он свистит, подзывая собаку. Более не становящуюся ему сестрой. Она ею уже стала.
Без объяснений покинув кабинет, Эф плотно закрыла за собой дверь.
Со всех сторон кошки пристально смотрели на Микки, словно камеры наблюдения системы внутренней безопасности. У нее создалось ощущение, что отсутствующая Эф видит ее через немигающие глаза этих пушистых созданий.
Жара уже не была состоянием окружающей среды, она зримо присутствовала, превратившись в неуклюжего мужчину, обезумевшего от страсти. Влажные руки, горячее дыхание, от которых нет спасения.
Она могла бы поклясться, что густой воздух пропах шерстью и мускусом. Может, Эф держала кошек дома, настоящих кошек – не постеры. Может, приносила их запах с собой, на одежде, на волосах.
Микки сидела, крепко сжимая пальцами сумочку, а по прошествии минуты закрыла глаза, чтобы не видеть взгляды кошек. Закрыла, потому что ей начало казаться, что кабинет уменьшается в размерах, что это вовсе не кабинет, а тюремная камера, стерильность и пропорции которой рассчитаны так, чтобы подтолкнуть заключенного на путь исправления или к самоубийству.
Клаустрофобия, тошнота, унижение давили на Микки куда сильнее, чем жара, влажность и запах кошек. Но еще больше молодую женщину печалила злость, накапливающаяся в ее сердце, такая же горькая, как варево, приготовленное из крови козла, глаза тритона, языка летучей мыши.
Злость – надежная защита, но она не дает ни единого шанса на окончательную победу. Злость лечит, но не излечивает, временно снимает боль, но не выдергивает шип, который является ее причиной.
А ведь теперь она просто не имела права дать волю злости. Если бы она ответила на бюрократическую наглость и оскорбления Эф двойным залпом сарказма и насмешек, чем весьма успешно пользовалась в прошлом, поражая куда более крупные цели, то, возможно, испытала бы чувство глубокого удовлетворения, да только в проигравших осталась бы Лайлани.
Эф, скорее всего, вышла из кабинета, чтобы попросить регистратора позвонить в полицию и проверить утверждение Микки о ее досрочном освобождении из тюрьмы. В конце концов, она могла быть опасной преступницей, которая пришла сюда, в кораллово-розовом костюме, белой блузке в складочку и белых туфельках на высоких каблуках, чтобы украсть общественный кофейный фонд или ящик нечитаемых буклетов о связи между вдыхаемым сигаретным дымом и настораживающим увеличением рождений вервольфов.
Стараясь унять злость, Микки напомнила себе, что в тюрьме она оказалась исключительно по собственному выбору, что и привело к унижению, которое теперь добивало ее. Ф. Бронсон не знакомила ее с парнем, который зарабатывал на жизнь кражами и подделкой документов и утащил ее на дно. Эф не несла ответственности за упрямый отказ Микки дать показания на стороне обвинения в обмен на условный срок вместо тюремного заключения. Она самолично приняла решение не топить мерзавца и надеяться на то, что присяжные увидят в ней введенную в заблуждение, но невинную женщину, какой она, собственно, и была.
Дверь открылась, Эф вошла в кабинет.
Тут же Микки подняла голову и открыла глаза, не желая показывать свое смирение.
Не объяснив, чем было вызвано ее отсутствие, Эф уселась за стол, по-прежнему не желая встречаться с Микки взглядом. Посмотрела лишь на ее маленькую сумочку, словно гадая, нет ли в ней автоматического оружия, запасных обойм и всего того, что необходимо, чтобы продержаться в затяжном бою с полицией.
– Как зовут ребенка? – спросила Эф.
– Лайлани Клонк, – Микки произнесла имя и фамилию по буквам… и решила не объяснять, что имя – выдумка сошедшей с ума матери девочки. История и без подробностей была более чем сложной.
