– Нелька, вытирайся! Всех заложить хочешь?! Если медсестра твои мокрые сосульки заметит, нас и отсюда попрут. Во везуха… – Она вздохнула, как будто уже едет домой.
У меня запищал телефон. Эсэмэска от отца: «Сказала: найти можно, сделать прежней – никогда. Отговаривала от поисков и сама не показала места: грех, говорит. Ненормальная какая-то. Выздоравливай».
О том, что видели в яме, мы с девчонками решили никому не говорить: не поверят, да еще, пожалуй, и в самом деле отправят в психушку. Я уже сомневалась, правильно ли это, вдруг наша невероятная правда поможет найти Таньку? Вот и шепнула потихоньку отцу, чтобы заглянул к местной знахарке, не объясняя, зачем-почему. А теперь от него пришла эта эсэмэска: «Найти можно, сделать прежней – никогда». Я, конечно, показала девчонкам, но лучше бы не показывала.
– Неужели она так покалечилась, что лучше не искать, а дать умереть спокойно?
– Запросто! Ударилась головой и стала овощем. То-то матери будет радость!
– Не говори так! Мне кажется, тут другое…
– Мы же договорились! Никакой мистики с нами не происходило: заблудились в тумане, всю ночь бродили кругами по колено в воде. Простудились. В бреду с температурой и не такое привидеться может. Так что береги свою хрупкую детскую психику и постарайся забыть…
– Но Танька пропала!
– Я в курсе. Твои предположения?
– Он ее заколдовал!
– Угу. Призрак Дьякон Хоттабыч. Превратил в табуретку, чтобы было на чем сидеть в пещере. Я-то думала, они бесплотные, таким табуретки ни к чему. Да и пещера…
– А мне кажется, он нас так заманивал.
– И мне! Дрова, заварка, сахар…
– Жлоб! – буркнула Наташка. – В другой раз меньше чем на торт не поймаемся. Правда, девочки?
– Я серьезно! Иначе правда непонятно, кто в той пещере живет.
– Проехали. Танька-то при чем? Она безо всякой пещеры пропала. И я не верю, что мажорка ничего не видела.
Я тогда сама себе не верила. За те тридцать часов, что мы провели в больнице, я, наверное, сорок раз пыталась восстановить в памяти тот эпизод. Дождь, туман, яма, Танькина спина, грязюка в форме бабочки на Нелином сапоге… А потом сразу Неля оборачивается, и я наконец замечаю, что Таньки нет. Секунда прошла или час, момент исчезновения как будто выдрали из моей памяти.
– Отвали. – Я тогда сама вышла в коридор и встала там у окна пересчитывать болтающих на крыльце медсестер и думать, что дальше.
Очень хотелось малодушно забыть все произошедшее, даже Таньку. Особенно Таньку: мы знакомы-то были всего неделю, чего я должна по ней убиваться? Но яма не отпускала. Прошло слишком мало времени, и я еще помнила каждую минуту, проведенную там. Ну, кроме той, когда Танька пропала.
На крыльце стояли три медсестры, нечетное число – хорошо. Да не для чего, просто так хорошо. За неделю на раскопе я будто позабыла своих тараканов: не ступала по одной полосе, не пересчитывала землю лопатами. Стоило сменить обстановку на менее дикую, как я вернулась к прежним заскокам. Кактуса и дощатых мостков здесь нет, я пересчитываю медсестер на крыльце и ставлю тапочки у кровати ровнехонько вместе, носами в проход.
На крыльце стояли три медсестры. Алла (самая противная) увидела меня, показала кулак и замахала руками, типа «иди спать, отбой давно был». Я отшагнула за штору. Сама знаю, что мне делать. Предыдущая ночь в больнице мне совсем не понравилась, но я тоже ничего не сказала девчонкам: Неля будет ныть, что ей страшно, Наташка не поверит… Засыпать было боязно: я хотела сбежать на крыльцо, на лестницу, в туалет, куда-нибудь, где свет горит всю ночь, и там до утра перекантоваться. Вот как это сделать, чтобы Алла не застукала?
– Не дуйся, мажорка, давай назад. – Наташка выглянула из палаты. – Сейчас эта придет, увидит, что тебя нет, всем нам устроит!
От Наташки это звучало как извинение, да и насчет медсестры она была права.
– Только не воображай, что я купилась и правда в чем-то виновата!
Я вошла за ней в палату, плюхнулась на кровать, и почти сразу по коридору застучали каблуки.
– Идет! – Неля подмигнула и выключила ночник.
Мне до выключателя было далеко, я цапнула какой-то больничный журнал и сделала вид, что читаю.
– Не спите, девочки? – Противная Алла приоткрыла дверь, но вся не вошла, только просунула в проем кудлатую голову. Ее соломенная челка опережала нос на добрых десять сантиметров.
– Ложимся уже.
Алла кивнула так важно, что мне захотелось подложить ей на стул шоколадку без обертки. Ну нельзя же с такой заносчивой миной жить!
– Не засиживайтесь. Вам сейчас очень важно высыпаться.
– Ага, ага…
– И запирайтесь, а то тут по ночам разное происходит!
У меня екнуло в животе. Неля распахнула глаза, как кукла, позабыв о конспирации. Даже Наташка напряглась:
– Что?
– Всякое, – пожала плечами Алла. – Мужики на втором этаже, а они не умеют болеть спокойно. На прошлой неделе, например, один обмотался туалетной бумагой и пришел ночью в палату. Визгу было!
С досады я чуть не запустила в нее журналом, но в последний момент изменила направление, и журнал улетел к Наташке. Она поймала, не пойми кому сказала: «Спасибо», – не меняя своей вечной противотанковой мины. А эта Алла важно кивнула и ушла навсегда.
Одни говорят, что ее нашли повешенной в душе, другие – что она пила чай и захлебнулась. Циничная Наташка предлагала не размениваться на бытовую скукоту и считать, что Алла отправилась в кругосветное путешествие, где ее сожрал аллигатор. Даже в этой версии фигурировала вода… В новостях, которые я с момента попадания в больницу ни разу не пропустила, про Аллу молчали. Похоже, ее совсем никто не искал. И никто не видел.
– Запирайтесь так запирайтесь. – Наташка забаррикадировала дверь пустой кроватью, улеглась к себе и выключила ночник:
– Не засиживайся, мажорка. Свет в глаза долбит.
Пришлось и мне выключить ночник. Сны навалились ворохом, как белье из переполненного шкафа. Через минуту я уже забыла, что не собиралась спать, а хотела смотаться куда-нибудь, где всю ночь горит свет.
Мне снова снился Рыжий Ванька. Он стоял у того же костра и опять швырял туда учебники, но почему-то школьные, по зоологии.
– Все не так! – выкрикивал он. – Все брехня! Жаба может прожить лет восемьдесят, как человек! Только зрение у нее паршивое…
Я спросила:
– Откуда знаешь?
– Увидишь! – грозно пообещал Ванька и превратился в карандашный рисунок самого себя.
Графитные линии разбились на пунктир, побелело ночное небо. Я видела пунктирный рисунок черным карандашом на белом листе бумаги. Даже языки костра были пунктирными. Нарисованный Ванька швырял в костер нарисованные учебники и покрикивал:
