Он попятился на кухню и вдруг вспомнил о мойке возле раковины. Там лежал нож для мяса.
Он пнул ногой дверь кухни, заставив ее распахнуться. Существа, вошедшего в дом, все еще не было видно, но Джуд мог слышать его дыхание. Тут он увидел белую руку, мерно взмахивающую чем-то в воздухе — чем, он не мог понять. Когда он вошел в кухню, дверь захлопнулась, и он, наконец, повернулся и кинулся к мойке, ища нож. Нащупав деревянную рукоятку, он сжал ее в руке и снова повернулся к двери. Он даже сделал шаг-другой по направлению к ней, ощущая некоторый прилив мужества.
«Помни, это не ребенок. Оно может кричать, если ты его прижмешь, может плакать. Но не будь дураком. Ты уже не раз был дураком, старина. Сегодня твой последний шанс».
Дверь снова открылась, но сперва в нее проскочил кот. Джуд проследил за ним глазами, а потом взглянул на то, что стояло на пороге.
Кухня располагалась на востоке, и первые лучи восхода проникли в окна. Свет был не ярким, но этого было довольно.
Это был Гэдж Крид в своей погребальной одежде. Рукава и плечи костюмчика поросли мхом. Мох был и на его белой рубашке. В светлых волосах застряли комья земли. Один глаз с жуткой сосредоточенностью был уставлен в стену. Другим он разглядывал Джуда.
Гэдж ухмыльнулся.
— Привет, Джуд, — сказал он детским, но совершенно неузнаваемым голосом. — Я пришел отправить твою вонючую старую душонку прямиком в ад. Помнишь, как ты однажды меня отшлепал? Ты думал, я никогда не вернусь, чтобы проучить тебя?
Дхсуд поднял нож.
— Убирайся отсюда, кто бы ты ни был. Еще увидим, кто кого проучит.
— Норма умерла, и никто о тебе не пожалеет, — сказал Гэдж. — Она ведь была просто дешевой сучкой. Она перетрахалась со всеми твоими друзьями. Они трахали ее в задницу, это ей нравилось больше всего. Теперь она в аду, со своим артритом. Я видел ее там, Джуд, да-да, видел!
Он подошел ближе, оставляя на линолеуме грязные следы. Одной рукой он размахивал перед собой, а другую держал за спиной, что-то пряча.
— Слушай, Джуд, — прошептал он, рот его широко открылся, обнажив крошечные молочные зубы, и хотя губы его не двигались, из них исходил голос Нормы: — Я смеялась над тобой! И все они смеялись! Как же мы смеяаааа...
— Замолчи! — нож дрогнул в руке Джуда.
— Мы делали это на нашей кровати, с Герком, и с Джорджем, и с ними со всеми; я знала про всех твоих шлюх, но ты не знал, что ты сам женился на шлюхе! Как мы смеялись, Джуд! Трахались и смеялись!..
— Заткнись! — заорал Джуд. Он кинулся на маленькую фигурку в грязном костюмчике, и вдруг ему под ноги из-под низкого кухонного стола метнулся кот. Он шипел, как змея; глаза горели. От неожиданности Джуд споткнулся и упал, нож выпал из его руки, с легким треском проломил плинтус и исчез под холодильником.
Джуд понял, что опять остался в дураках, и единственным утешением было то, что этот раз наверняка был последним — он знал это. Кот уже сидел на его ногах, сверкая глазами и шипя, как закипающий чайник. Тут же на нем оказался Гэдж, довольно и свирепо ухмыляющийся; глаза его были мутны и налиты кровью. Он вынул правую руку из-за спины, и Джуд увидел в ней скальпель из черной сумки Луиса.
«Боже мой», — успел подумать Джуд, поднимая руку, чтобы заслониться от удара. Тут ему показалось — или он уже сходил с ума, — что скальпель одновременно приближается к его ладони с обеих сторон. Потом в лицо ему брызнуло что-то теплое, и он все понял.
— Я покажу тебе, старикашка! — пропыхтело существо, похожее на Гэджа, дыша смрадом ему в лицо. — Я покажу тебе! Всем вам покажу! Я... вас!..
Джуд из последних сил схватил Гэджа за руку. Кожа слезла с нее легко, как шелуха.
Скальпель чиркнул по руке Джуда, оставив глубокий вертикальный разрез.
— Всем... покажу!
Скальпель опустился еще раз.
И еще.
И еще.
— Теперь попробуйте, мэм, — сказал водитель грузовика. Он копался в механизме машины, взятой Рэчел напрокат.
Она повернула ключ. Мотор ожил. Водитель закрыл капот и заглянул в окошко, вытирая руки большим синим платком. Лицо его было грубоватым, но приятным. Кепка сдвинулась на затылок.
— Большое вам спасибо, — сказала Рэчел, готовая расплакаться. — Не знаю, что бы я без вас делала.
— А, с этим справился бы и ребенок, — отмахнулся он. — Только странно. Никогда не видел, чтобы новая машина так странно ломалась.
— А в чем дело?
— Один из проводов, ведущих к аккумулятору, оказался выдернут. Как вы думаете, мог кто-нибудь подшутить?
— Да нет, — сказала Рэчел, снова подумав о чувстве, которое она испытала — будто ее отбрасывает пружина самой большой в мире рогатки.
— Может, его просто плохо закрепили. Но теперь с вашими проводами все в порядке. Можете смело ехать.
— Я что-нибудь вам должна? — спросила Рэчел.
Водитель усмехнулся.
— Что вы, леди. Нас зовут «рыцарями дорог», запомните это!
Она улыбнулась.
— Ну что ж, тогда счастливого пути.
— И вам счастливо. — Он на прощание одарил ее улыбкой неподдельной радости от жизни, от утреннего солнца, от хорошего настроения.
Рэчел проводила его взглядом и осторожно выехала с обочины на шоссе. Оглядев оба направления, через несколько минут она уже ехала на север. Кофе помог больше, чем она рассчитывала. Теперь она окончательно проснулась, но ее не покидал страх, абсурдное чувство, что ею что-то управляет. Провод, выдернутый из аккумулятора...
Будто ее удерживали какое-то время, чтобы успеть...
Она нервно усмехнулась. Что успеть?
«Успеть совершить нечто непоправимое».
Как глупо. Просто смешно! Но Рэчел все быстрее гнала вперед свой маленький автомобиль.
В пять утра, когда Джуд пытался оттолкнуть скальпель, вытащенный из сумки его друга, доктора Луиса Крида, а его дочь проснулась, крича от душившего ее кошмара, который она, к счастью, не помнила, Рэчел свернула с шоссе, проехала по Хэммонд-стрит возле кладбища, где в гробу ее сына лежала теперь лопата, и переехала через Бангорский мост. В 5.15 она выехала на дорогу номер 15 и достигла Ладлоу.
Она решила сразу ехать к Джуду; на него она возлагала все надежды. Возле их дома не было «сивика»; и хотя она могла надеяться, что машина в гараже, дом выглядел пустым. Ничто не подсказывало ей, что Луис дома.
Рэчел поставила машину рядом с пикапом Джуда и вылезла из нее, оглядываясь вокруг. Трава, вся в росе, сверкала в чистом утреннем свете. Где-то пропела птица и смолкла. Порой, в детстве, когда она рано вставала без особой необходимости в такие часы, она испытывала приподнятое чувство — чувство некоей новизны и полноты жизни. Но этим утром она не чувствовала ничего такого — только тяжесть и усталость после двадцати четырех часов непрерывной гонки, прошедших со времени ее внезапного отъезда.
