Они шли через гостиную медленно и неуверенно: не привыкли к такой бесцеремонности — разгуливать по хозяйским апартаментам. Но Дымов словно видел их опущенные к полу головы, взгляды исподлобья — они не просто приближались, они подкрадывались к добыче. И добычей их был он, Дымов.
Расползающаяся плоть выскользнула из захвата, тело собаки шлепнулось под ноги, и Дымов отступил на два шага, задохнувшись запахом тухлятины.
— Это я открыл им дверь, — сказал мальчик, снова появляясь в проеме. — Мне так велела хаска.
— А своей головы у тебя нет? Ты только и можешь, что слушаться хаски? — проворчал Дымов, не думая о том, с кем (или с чем) разговаривает.
— Однажды я ее уже не послушался…
Человек в свитере снова взглянул на экран веб-камеры, на котором застыла неподвижная картинка пустой сторожки.
— Послушай, я хотел спросить. А ты правда осматривал младшего Радченко?
— Правда, — ответил психиатр. — Меня сразу вызвали — я же штатный эксперт.
— И что? Он в самом деле сумасшедший?
Психиатр презрительно поморщился:
— Понятие «сумасшедший» слишком расплывчато, мне чаще задают вопрос о вменяемости. Но в данном случае я могу сказать совершенно точно: мальчик не просто невменяем, он психически болен. Давно и глубоко.
— Я правильно понял, что smile.jpg тут ни при чем?
— Не совсем. Понимаешь, такие вещи не вызывают болезнь, а лишь провоцируют ее проявление. Любой стресс может стать провокацией. Однако это не повод запретить интернет-страшилки. Мы в пионерских лагерях тоже рассказывали друг другу страшные истории. Андрей Радченко — исключение, а не правило.
— Он действительно зубами перегрыз горло родному брату? — Человек в свитере с сомнением посмотрел на собеседника.
— Действительно.
— Но это же физически невозможно…
— Три дня поработай в психушке санитаром — и поймешь, что возможно и не такое.
Если бы не появившийся не вовремя мальчишка, Дымов успел бы прикрикнуть на волкодавов, пока они не совсем освоились в хозяйском доме.
— Хаш! — гаркнул он кобелю. — А ну-ка вон отсюда!
И без того неуверенные шаги замерли, но лишь на несколько секунд. Дымов знал три команды, которые собаки понимали лучше остальных: «так», «куда» и еще одну, нецензурную. Он испробовал все три, но собаки не остановились.
А хаски уже сидела возле мойки и улыбалась.
— Они все равно тебя загрызут. У них с хаской собачье братство, — сказал мальчик. — Люди убивают собак, а собаки в ответ убивают людей.
В проеме появился темный силуэт волкодава — тот низко пригибал голову и дыбил загривок.
— Хаш! Иди на место, — велел ему Дымов и шагнул вперед. Ни одного шага назад теперь сделать было нельзя, волкодав расценит это как отступление.
Кобель ощерился, в темноте блеснули его белоснежные зубы — еще одна улыбка хаски. Хола остановилась позади него и тоже показала клыки. Хаски смотрела на Дымова в полном удовлетворении.
— Хашка, ты что? Хочешь, чтобы я тебя убил? — спросил Дымов скорей с горечью, чем с угрозой.
Собаки не понимают горечи. Они признают только силу. И волкодав весом в три четверти центнера — не легкая лайка, к тому же мертвая. К тому же нарисованная…
На стене кухни висели сковородки, но все как одна легкие, тефлоновые. Дымов любил старые добрые чугунные, и такая сейчас очень пригодилась бы. Он пошарил рукой по разделочному столу, но ничего тяжелого, конечно, не нащупал. Только подставку для ножей. Ножи у хозяев были отменные, из какой-то очень прочной стали, и Дымов взял в руку самый большой. Не хотелось защищаться ножом, лучше бы нашлось какое-нибудь другое, несмертельное оружие…
— Хаш, иди на место, — повторил он и сделал еще один шаг вперед.
Кобель зарычал — такой его рык Дымов про себя называл «тигриным»: Хаш приоткрывал пасть, как лев или тигр. И рычал не только на выдохе, но и на вдохе.
— Хашка, дурак… Я же тебя зарежу…
Рык стал еще громче, но волкодав немного подался назад. Для броска? Или от испуга? Дымов перехватил нож крепче и удобней, поставил ноги шире — Хаш запросто собьет с ног, если кинется. И галоши — нелучшая обувь для такого случая.
Дымов забыл о хаски, слишком велика была разница между нею и волкодавами. Он не ждал броска сбоку и не успел отдернуть руку, когда на кулаке, сжимавшем нож, сомкнулись неправдоподобно тяжелые челюсти — будто захлопнулся медвежий капкан с мощной пружиной. Хрустнули кости, нож со звоном прокатился по полу, а челюсти не разжимались. Хаш метнулся вперед черной тенью, закрывшей едва брезжащий из гостиной свет.
— По-моему, его нет слишком долго. — Человек в синем свитере привстал и прошелся перед столом. — Может, он там на суку повесился?
— Всего десять минут, — пожал плечами психиатр, глянув на часы.
— Да? Мне показалось — гораздо больше.
— Ну двенадцать.
— А во дворе камер нет?
— Есть. И в доме есть, только там электричество выключено. И к нам сигнал все равно не поступит, запись можно посмотреть только офлайн.
У волкодавов нет хватки, они рвут свою жертву короткими укусами, и зубы их пострашней, чем у бойцовых пород. Собачье братство? Союз собак против людей? А еще у волкодавов вес… Они ломают волков, как медведи, наваливаясь сверху. Говорят, силуэт волка запечатлен в генетической памяти волкодава; даже тот из них, кто никогда в жизни не видел волка, узнает его в один миг.
Бросок Хаша был точным и смертоносным. Клык вспорол глотку хаски, лапы толкнули вперед безвольное мертвое тело и пригвоздили к полу, переламывая ему позвоночник. И если бы это была не мертвая хаски, живой бы она не осталась.
Если бы это была не мертвая хаски, ее голова не оторвалась бы от тела с такой легкостью… Дымов с секунду смотрел на голову собаки, сжимавшую его руку мертвой — по-настоящему мертвой! — хваткой. В распахнутые глазки, полные холодной ярости. Он почти не ощущал боли — она существовала будто бы отдельно от него, как и страх. Умом понимал, что должно быть больно и страшно, но не чувствовал ни того ни другого.
А хаски продолжала улыбаться: рука Дымова сделала собачью улыбку только шире.
— Я начинаю думать, что твой хозяин был прав, когда выбрасывал тебя в окно… — усмехнулся Дымов и изо всей силы шарахнул рукой по разделочному столу. Пожалуй, это в самом деле было больно, соскользнувшие с ладони зубы пропороли глубокие борозды — голова прокатилась по мраморной столешнице и с тяжелым стуком упала на пол, в темноту.
