Истопник в очередной раз взялся за лечение Егора. Уложил на топчане, дал горячего сладкого чаю. И внимательно смотрел, как мальчик пьет чай. Затем завернул штанину на пораненной ноге. Егор увидел сам, что с лодыжки в том месте, за которое его схватили, сорвана кожа, чернеют сукровицей ровные жгучие полоски обнаженного мяса. Истопник шарил по полкам и тумбочкам, сваливал в груду на столе склянки, пучки трав, в чугунке натолок и заварил вонючую смесь. Густо намазал ею раны Егора, затем обвязал ногу полосой чистой тряпки. Лодыжку стало жечь, очень сильно, будто рой ос набился под повязку, но Егор терпел, украдкой помаргивая, чтобы слезы падали сами по себе и подальше.
— Малец, я одного не понимаю. Как тебя родители отпускают в ночь, приключения себе на жопу выискивать? — приступил поп к допросу.
— Мамка уехала от нас. Папка на заводе в ночную. И еще меня Ванда разбудила, к окну прилетела, чтобы на нас ругаться.
— Ванда у окна летала? — переспросил встревоженно истопник. — Или все во сне было?
— Летала, — Егор упрямо поджал губы. — Хотела мамку побить. А мамка и так струсила, сбежала от нее. Ванда крыс и клопов напускает, полную комнату.
— Тебе тоже не мешало бы уехать, мальчик, да подальше, — сказал истопник.
— Мне некуда, вот я к вам и хожу, — сказал ему Егор.
— Ты видел, чем мы в сквере занимались? — перебил его поп сварливым голосом.
— Да, — Егор боялся врать. — Но я ничего не понял.
— Еще не хватало, чтобы ты понял! Забудь все. Кузьмич, — повернулся поп к истопнику, — сваргань с ним чего-нибудь такого. Тут и я не возражу, желательно его памяти лишить.
— Надо покумекать, — рассеянно отозвался истопник.
Истопник отошел от Егора, взял у стены совковую лопату, покидал угля в гаснущую печь. Вся эта длинная ночь была холодная, будто не август, а уже конец октября.
— Отнесем его домой? — спросил поп.
— Утром, когда папаша вернется. Сейчас пусть поспит, — решил истопник.
— Я не хочу, я не могу спать! Болит же! — встревожился мальчик, к нему вернулись все предыдущие опасения за свою жизнь.
Но истопник его не слушал, подошел, грубо закрыл ему глаза грязной, вымазанной в угле ладонью и забубнил затихающим, усталым голосом:
— Спи, спи, салага, устал, досталось тебе... Все обойдется, а завтра станет полегче...
Егор поверил и крепко заснул.
6После этого нагромождения событий и опасностей вдруг наступило затишье, на две недели. Конечно, компания Ханны по-прежнему гоняла Егора. По-прежнему кричала и материлась на людей дворничиха Ванда. Чадила труба над котельной, а значит, там жил и работал истопник. По утрам ревели с Невы гудки пароходов, им вторили гудки заводов на набережных и на Большом проспекте. У их берега, возле набережной лейтенанта Шмидта, поставили старый списанный пароходик, который вскоре дал течь и наполовину затонул. Егор изучал пароходик целыми днями, исследовал трюмы, моторный отсек, устройство мачты. Он решил при первой оказии удрать на пароходике подальше от врагов. И корабль для путешествий звался подходяще — «Полярный Одиссей».
Была одна счастливая особенность у этого затишья. Остальные дети пошли в школу, а Егор не пошел. Папка-то, что называется, запил. Мамка не вернулась, переехала к другому мужику (по слухам; ее никто не видел) и подала в суд на развод. Ни портфеля, ни тетрадок, ни одежды для школы Егору не купили. Да и какая там учеба, если в их комнате даже пища стала редко появляться. Ели хлеб и жареную картошку с сырой луковицей для аппетита. Готовил Егор сам, снискав некоторое уважение у соседок на кухне. Папа с каждым днем становился скучнее и равнодушнее. Он взял отпуск на работе, спал да ходил рыбачить. Рыбы ни разу не принес; он пропивал улов, возвращался очень грязный и пьяный, валился в сырую вонючую постель и храпел.
А потом, через две недели пришла суббота. Соседи лихорадочно и рьяно приготавливали на кухне борщи и пельмени, дышать папе и Егору стало совсем трудно. Поэтому оба решили уходить, Егор к пароходу, а отец на рыбалку. Мальчик бегом выскочил в арку, не замеченный врагами, и радостно побежал к реке. А отец замешкался, столкнулся с собутыльником, у того под пиджаком грелась большая бутылка «Яблочного». Они присели у фонтана, приняли на грудь для согрева. Приятель задремал, папка Егора собрался было идти дальше, на реку, стал собирать рассыпавшиеся снасти. Тут и подошла Ванда, тоже подвыпившая, чем-то с утра недовольная, и понесла на отца:
— Гляньте на него, на ханыгу! Жена у него сучка, нашла кобеля покрепче, сбежала! А сам-то уже алкаш беспомощный, на виду честного народа, на виду детей и стариков надирается. Ты чему молодежь учишь? Тут мои дочки играют, а ты газончик засираешь...
— Заткнись! — сказал грубо папка Егора, вино его расхрабрило, и он с размаху, зло влепил Ванде пощечину.
Сам не ожидал такого успеха. Баба, что в ширину больше, чем в высоту, весом в два раза превосходившая слесаришку худенького, отлетела от него, с трудом устояв на ногах. В субботу двор был полон старух и праздношатающихся людей, все обмерли и придвинулись, готовясь к зрелищу роскошной драки.
А дворничиха почему-то не захотела кидаться на пьяного рыбака. Она стала пунцовее вареного рака, она затряслась от того, что не знала, как пострашнее, помучительней отомстить за позор на виду у всех. И вдруг успокоилась (лишь внешне, но все это поняли): у Ванды мелкой дрожью налились толстые руки, задергалась и взметнулась нечесанная грива волос. Взвился над людьми голос — густой, невразумительный, монотонный рык, от которого всех вокруг как-то забеспокоило. И люди стали отбегать и прятаться от лиха.
— Забери тебя вода, забери тебя тина, опутай ноги осока, всоси тебя жижа и омут... Пусть брюхо твое прочистят рыбы, пусть глаза проглотят угри, и желудок, и сердце, и кишки твои вылезут наружу...
— Замолчи! Замолчи, стерва! Не смей! — закричал кто-то с отчаянием.
Это от котельной к Ванде бежал истопник, услышав ее мерзкий вопль заговора.
Как сомнамбула, Ванда медленно развернулась к истопнику. Протянула руки и заговорила снова:
— Ты тоже скоро сдохнешь. Ты не уйдешь от нас. И земля тебя не примет. Вода не примет. Огонь не возьмет. Мучиться тебе нескончаемо. Я это знаю, слышишь, знаю!
У истопника от ярости перекосило лицо, он подошел, в упор глядя на беснующуюся расширенными черными зрачками. Сказал ей что-то, чего никто не расслышал (самые смелые к этому моменту дежурили в окнах и в дверях подъездов). Но от его слов снова дворничиху отшвырнуло, повалилась она на землю. Все видели, что истопник к ней пальцем не прикасался.
Ванда еще некоторое время ворочалась и охала, лежа в большой луже у засоренной решетки водостока. Истопник отвернулся и ушел в котельную. Отец Егора, смущенно помявшись, тоже решился уйти. Никто из зрителей не подошел и не помог мокрой дворничихе, и чего больше — страха или злорадства — было в этом бойкоте, никто бы не взялся определить. Даже все три дочки держались в сторонке.
