И с тех пор пошла у Антипы совсем другая жизнь. Ему перестал служить огонь. Ни тебе пищи приготовить, ни лучину во тьме зажечь. Очень скоро поп одичал и стал есть все сырьем. А куда деваться: люди от Антипы отвернулись и после чуда в скиту все как один приняли никонианство. Чтобы прокормиться, Антипа начал душегубствовать, а награбленное прятал в своем темном логове. Царские люди ловили разбойника Антипа Неволю, но все не могли найти про€клятый скит. Говорили, что там Антип и умер на груде чужого окровавленного добра. Но дух его всякий раз являлся тому, кто хотел поселиться в Неволином скиту. А там и не селился никто, хотя скит сохранялся на удивление долго. И Кимка сказал, что знает к нему верную дорогу.
Кимка был человек серьезный и собирался на рабфак. И колхозная партячейка наверняка дала бы ему рекомендацию на учебу. Потому что Ким Вострецов был активист. Иногда его посещали идеи вовсе неосуществимые, как в 38-м, когда писали ультиматум международному империализму. Эту идею ребята оставили только по той причине, что непонятно было, кому этот ультиматум вручать. Кимка уверял, что нет никого зловреднее Чемберлена. Но с ним заспорили, что, может, Гитлер еще хуже, и письмо осталось недописанным.
Вообще-то с Кимкой было интересно. И затею с Неволиным скитом поддержали всей ячейкой, но утром, когда пришла пора выступать в поход, оказалось, что явились только Пашка Быков, маленький Шурка Борисов и сам Вострецов. Шурку Ким отправил обратно, заявив, что пионерам в такое дело рановато. И Пашка подумал, что Шурик встретил его решение с облегчением – очень уж радостно он их провожал. Ким с Пашкой пошли вдвоем, оглядываясь, чтобы не увидели старшие, – за околицу уже выгоняли колхозное стадо. Шли украдкой, прячась в тени заборов и втайне надеясь, что остановят и вернут.
До скита оказалось целых два дня пути, или Кимка отчаянно путал дорогу. Пашка, во всяком случае, ни за что не нашел бы ее снова. Ночевать пришлось среди округлых гранитных лбов, которые какая-то неведомая сила скатила к самому берегу студеного и очень чистого озера. Гранит, нагретый за день солнцем, источал тепло. Над водой звенели толкунцы. Ким пек в костре картошку, а Пашка думал, сколько трудодней у него пропадет из-за этого похода. А у бабки снова ноют ноги, но она все же пойдет в поле. Киму хорошо, у него трое взрослых сестер. И отец – председатель сельсовета.
Но с мракобесием надо было бороться, впрочем, как это делать, оба представляли смутно. Пока решено просто дойти и посмотреть.
Камни за ночь остыли. Пашка продрог и утром шагал за Кимом в мрачном настроении. Затея представлялась ему все более зряшной. Донимали комары, налетевшие с близкого болота. Хорошо, что Кимкина «верная дорога» пролегала не там. Трясину обступал мертвый лес, высохший торф хрустел под ногами. Кимка сказал, что уже совсем близко, и еще полдня плутал краем болот, силясь найти заповедное место. Под конец Пашке стало уже совсем тошно и безразлично.
И тут они услышали колокол. Один гулкий звук далеко разнесся над лесом. Пашка и Ким стояли на гряде и слушали, а он все гудел – низко и таинственно.
Колокола€ в селе поснимали еще в начале тридцатых, Пашка их и не помнил. Но здесь, посреди глухомани, колокол звучал так, словно новое время не имело к нему никакого отношения, словно сам он и был временем. И при этих звуках совсем не хотелось считать историю Неволиного скита пустым суеверием.
Ким не предложил повернуть обратно, но говорить стал значительно тише.
– Это там, – сказал он, указывая куда-то на север. – Надо идти.
Но в голосе активиста не было привычной убежденности.
Пашка не стал спорить: надо так надо.
Как ни странно, они его все же нашли.
Гряда почти упиралась в этот скит, точнее в то, что от него осталось. А осталось на удивление много. Черный осклизлый сруб был почти цел. Уцелела и крыша. А вот раскольничьего креста нигде не было видно. И колокола тоже не было. Пашка хотел спросить, откуда же звонило, но не решился. Сумежное было место, не принадлежавшее здешнему миру. Даже сороки-стрекотухи, шебутившиеся над головами всю дорогу, куда-то исчезли.
– Пойдем? – предложил Ким. Белые волосы липли к его вспотевшему лбу, и губы были тоже подозрительно белые.
Пашка молча кивнул.
Тяжелая дверь, набухшая сыростью, отворилась без скрипа. От порога вниз спускались три ступеньки, три обомшелые трухлявые колоды. Пашка поскользнулся на верхней и вкатился внутрь. Гулко бухнула дверь, закрываясь – Ким с перепугу не удержал. И Пашка остался один в темноте.
– Быков… – жалобно раздалось из-за двери. – Быков, ты живой?
Пашка пощупал ушибленный зад и сказал, что вроде живой.
– И чего там? – Ким спрашивал уже бодрее.
– А черт его знает!
В кармане бережно сохранялась коробка особых спичек, оставленных Кимке в подарок заезжим геологом. Эти спички не сырели и не гасли даже в дождь. Еще перед походом Вострецов поделил спички поровну, утверждая, что этот символ прогресса развеет тьму мракобесия. Пашка нашарил раздавленную коробку и почувствовал себя лучше. Никто не нападал на него из темноты. Да и сама темнота оказалась не такой уж непроницаемой. В дальнем углу крыша прохудилась, пропуская одинокий лучик света. В этом луче проступали стены, покрытые толстым слоем сырого мха. И пахло как в погребе.
Пашка чиркнул спичкой, чтобы добавить света. А вернее, ему очень хотелось со всем этим покончить и уйти отсюда победителем. Но спичка не зажглась. Не зажглась и вторая. И третья тоже.
– Брехло твой геолог, – недовольно сказал Пашка. – Отсырели, черти! Не горят.
Вострецов, всегда горой стоявший за прогресс, распахнул дверь и возник на пороге:
– Как не горят? Должны гореть.
– Должны, да не обязаны.
При дневном свете стало видно, что никаких скелетов и гор награбленного добра в помещении нет. Вообще ничего нет, кроме мха, грибов и грязи. Пашка брезгливо отер о штаны руки, испачканные плесенью.
– Вот и конец легенде! – радостно возгласил Ким.
Пашка подумал, что и вправду конец. Тревожило лишь одно: спички все же гореть не хотели…
Никогда Пашка Быков не думал, что судьба догадает снова вернуться в Неволин скит. Много чего он не думал. Но 22 июня 41-го года началась война, заставив забыть и увлекательные затеи комсомольской ячейки, и мечты о курсах трактористов.
Северо-Западный фронт откатился почти до самого Ленинграда, и в село вошли фашисты. Стояли недолго: повесили коммунистов, установили свои порядки, сельсовет объявили комендатурой, назначили полицаев и ушли дальше – туда, где наши войска ценой огромных потерь все же остановили их продвижение к городу Ленина.
Обо всем этом в селе узнавали стороной. Немецкие порядки были строгими, газет и радио никаких. Радиоприемник был до войны у Кимки Вострецова, но он еще в начале лета уехал в Москву, и сейчас наверняка уже был на фронте. А у Пашки все было почти как раньше, только гораздо хуже. Бабка болела, он ходил на работу один. Школу немцы закрыли, а колхоз не тронули, только весь урожай теперь забирали они – «во имя Великой Германии». Пашке было противно работать на врага. Но все работали, умирать никому не хотелось.
