— Наверное, — сказала я. — Иначе бы давно разрушился.
— Надеюсь, все же не для нас. — Мельтиар тряхнул головой. Его волосы казались еще чернее в солнечном свете. — Это было бы унизительно.
Он поднялся по ступеням крыльца — они наполовину тонули в земле и траве — и распахнул дверь. Она заскрипела, протяжно и тихо, и меня коснулся запах сырости, усталости и тишины.
Случайное пристанище, которое по счету на нашем пути. Напоминание о том времени, когда мир еще не был освобожден.
Мельтиар прав, это унизительно.
Я перешагнула порог и закрыла глаза, попыталась представить, что я среди стен, пронизанных магией, созданных силой нашего народа. Лес дышал у меня за спиной, голоса птиц сплетались и звенели.
— Сейчас что-нибудь строят? — спросила я, не открывая глаз. — Где живут люди?
— Должны построить поселения, как в Роще. — Голос Мельтиара звучал приглушенно, доносился из глубины дома. — Она была прообразом обновленного мира. Ты видела Рощу?
— У пророков, — ответила я.
Рассказы про Рощу я слышала с детства, но в зеркале прорицателей увидела лишь незадолго до войны. Путаница тропок среди сосен, ручей, деревянные домики, плетеные амулеты, качающиеся на ветру, пучки трав, сушащиеся на солнце.
Сколько теперь таких поселений? Должно быть, они разбросаны по всему миру. Рано или поздно, мы выйдем к светлым домам и петляющим тропам. Если там будут предвестники Мельтиара, мы уйдем, а если нет — задержимся ненадолго. Я расспрошу про Коула и Кори, кто-то должен знать. Я напишу письмо и попрошу передать. Хотя бы строчки на бумаге доберутся до них, и, может быть, что-то изменится.
Я шагнула вперед и открыла глаза, — посмотреть, что за пристанище оставил нам лес.
Это стало уже привычным — в каждом брошенном жилище я находила свечу или лампу. Зажигала огонь и обходила комнаты, поднималась на чердак и спускалась в подпол. Полки в кладовых везде были почти пусты, но мне удавалось найти что-нибудь еще не успевшее прокиснуть или покрыться плесенью.
Нам нужна была еда.
«Огонь и вода всегда со мной», — сказал Мельтиар в начале пути. Темнота струилась по земле, оставляя на ней изморозь, взлетала, ледяные кристаллы сверкали в ней, таяли. Превращались в теплые струи воды, текли по моим волосам, змеились по коже. Я смеялась и подставляла ладони, не могла отличить, где кончается вода и начинается темнота, — их потоки были неразделимы, омывали меня.
У нас была вода и тепло, но еду приходилось искать.
Голод был новым чувством. В городе мне просто хотелось есть, — и, проснувшись утром, или вернувшись с тренировки вечером, я шла в столовую. Не выбирая, брала со стеллажа коробку и садилась за стол. В детстве меня часто ругали, что я не доедаю, — а ведь каждый кусочек пищи достается нам с таким трудом — и я старалась опустошить коробку или отдать кому-нибудь, кто доест.
В армейской столовой в Эджале можно было не подчищать тарелку, никто не ругался. Наверное объедки отдавали собакам, я никогда спрашивала.
И там, в Эджале, почти никогда и не хотелось есть. Слишком много сил уходило на то, чтобы быть девочкой из штаба, печатающей документы и бегающей с поручениями. Каждое слово, каждый жест и взгляд должны были быть подлинными. Настоящая я исчезала в глубине сердца, оно прятало меня и от этого билось быстрее, заглушало все обычные чувства.
Теперь я узнала, что настоящий голод похож на боль. Он вспыхивал внезапно, вспарывал меня, — и пропадал, я забывала о нем на несколько часов. Но я помнила, что нужно есть, а значит, нужно искать еду.
В этом доме я нашла капусту. Она притаилась в подвале, — огонь свечи дрожал, превращая лопаты и грабли в тени чудовищ, и я не сразу разглядела высокий мешок у стены. Я вытащила один кочан — такой огромный, что удержать было трудно, — и вместе с ним поднялась наверх.
В очаге горел огонь, искры рассыпались по каменной кладке. Тень от чугунной решетки падала на пол, теплые отблески качались на стенах. Только теперь я заметила, что скамьи покрыты шкурами, на столе стоят деревянные чашки. До ближайшего города отсюда было, наверное, несколько дней пути, и королевская дорога проходила в стороне. Жителей таких деревень в Эджале называли дикарями.
— Ты знаешь, что с этим делать? — спросил Мельтиар.
Его шаги теперь были тихими, — он разулся, ступал босиком. Я взглянула на его следы на пыльном полу и улыбнулась.
— Это же капуста, — сказала я. — Ее можно вообще не готовить.
— Но порезать нужно, — возразил Мельтиар. — Она всегда была кусочками.
Я не выдержала, засмеялась. Он дотронулся до моего плеча, проходя мимо, — прикосновение горячее и яркое, вспышка веселья. Ему было легко сейчас, он ни о чем не думал, — и поэтому я не могла перестать смеяться.
Мельтиар вернулся с широким ножом и доской, иссеченной сотнями ударов. Сел за стол, подкатил к себе кочан и разрубил пополам.
Все еще улыбаясь, я опустилась на скамью напротив, провела руками по шкуре. Серый мех был пушистым и мягким, пальцы тонули в нем. Я сидела и смотрела, как взлетает и опускается нож, как капуста разлетается по доске и столу.
— Ты вообще умеешь готовить? — спросил Мельтиар.
— Лапшу, — ответила я. Он поймал мой взгляд, и я добавила: — Готовую, могу сварить.
В Эджале у меня был свой дом, а значит мне нужно было покупать еду. В лавке напротив продавалась лапша — хрустящие полоски теста в холщовых мешочках. Хозяйка часто ругала меня за то, что я не делаю лапшу сама. «Сварить и мужчина может», — так она говорила. Ее лавка сгорела в первые часы войны, как и вся наша улица.
— А ты умеешь готовить? — спросила я у Мельтиара.
Не переставая рубить капусту, он усмехнулся, покачал головой.
— Конечно, нет. Даже посуду никогда не мыл.
Я снова рассмеялась, и мысль Мельтиара ворвалась в мою душу, вспыхнула черными и алыми искрами веселья:
«Не веришь?»
— Верю, конечно, верю!
Мельтиар воткнул нож в доску, посмотрел на меня. В его глазах уже не было смеха, взгляд стал внимательным и долгим.
— Почему ты всегда отвечаешь мне вслух? — спросил он. — Я недостоин?
Я успела подумать, что он шутит, — но он потянулся через стол, поймал мою руку.
Он был серьезен, он хотел знать.
— У меня не получится, — сказала я. — Я только с Тарси могла мысленно говорить. И то теперь…
Мельтиар прервал меня.
— Получится. — Его взгляд был темным, а слова звучали так решительно, что я поняла — бесполезно возражать. — Ты мой предвестник. Когда я говорю — ты меня слышишь. А значит, можешь ответить. Пробуй. Скажи мне что-нибудь.
