— Может быть, стоит зажечь свечи. Этот свет, знаете ли, меняет облик предметов. Дабы поставить диагноз, я хотел бы видеть вас в более привычной обстановке.
— Мне все равно, какое освещение, — сказал он. — Свет важен мне лишь для того, чтобы писать или читать, а в остальном — пусть стоит хоть вечная ночь. Я расскажу вам то, что случилось год назад. Эта тварь начала со мной разговаривать.
— Разговаривать! Каким образом — как человек?
— Да, словами и развернутыми предложениями, вполне связно и с хорошим произношением. Но есть одна особенность. Голос ее не похож на человеческий. Он не касался моих ушей, а раздавался внутри головы.
С того дня, как эта тварь заговорила со мной, и началась моя погибель. Она не позволяла мне молиться, перебивала проповедь жуткими богохульствами. У меня нет сил продолжать. О, доктор, неужели человеческое мастерство, разум и молитвы не принесу мне облегчения!
— Обещайте мне, милейший, не тревожить себя ненужными волнениями. Ограничьтесь строгим пересказом фактов, а кроме того не забывайте, что даже если вам кажется, будто гений зла, овладевший вами, обладает реальной силой и ведет независимую жизнь, а самом деле он не способен причинить вам зло, и власть его ограничена свыше. Влияние его на ваши чувства зависит от вашего физического состояния — от того, насколько хорошо и уверено вы чувствуете себя. Такие создания окружают всех нас. Единственное отличие заключается в том, что в вашем случае перегородка, отделяющая вас от призрачного мира, немного нарушилась и стала проницаемой для картин и звуков. Не теряйте надежды, сэр, мы начнем новый курс лечения. Сегодня ночью я всесторонне обдумаю ваш случай.
— Вы очень добры, сэр, что нашли мой случай достойным размышления и не отказываетесь от меня сразу. Но, сэр, надо сказать, эта тварь приобретает все больше влияние на меня. Она повелевает мною, как тиран, а я становлюсь все более беспомощным.
— Повелевает — то есть отдает устные приказы?
— Да, да. Она подстрекает меня на преступления, призывает наносить вред другим и себе. Как видите, доктор, дело не терпит отлагательства. Несколько недель назад, будучи в Шропшире, — мистер Дженнингс взял меня за руку, заглянул в лицо и заговорил быстро, сбивчиво, — я пошел прогуляться в компании друзей; мой преследователь неизменно был со мной. Я медленно брел позади остальных. Местность вокруг Ди, как вы знаете, отличается редкой красотой. Путь наш пролегал близ угольной шахты, расположенной у опушки леса; глубина ее, говорят, достигает ста пятидесяти футов. Племянница отстала от остальных вместе со мной; она, разумеется, ничего не знала о природе моих страданий. Она догадывалась, что я нездоров, и держалась поблизости, чтобы не дать мне остаться одному. Вдруг чудовище стало требовать, чтобы я бросился в шахту. Спасло меня от ужасной смерти — вдумайтесь, сэр! — только одно: я подумал, что бедная девочка, увидев случившееся, чрезмерно расстроится. Я сказал ей, что не хочу идти дальше, и попросил оставить меня одного и догнать друзей. Она отказалась, и чем дольше я ее уговаривал, тем тверже она стояла на своем. Она не на шутку испугалась. Видимо, что-то в моем облике или словах встревожило ее; она так и не ушла, и это спасло мне жизнь. Трудно представить, сэр, до какой степени может человек покориться власти сатаны, — с тяжким стоном заключил он и содрогнулся.
Наступила тишина. Помолчав, я заметил:
— И все-таки вы сохранили жизнь. Это рука Божья. Вы подвластны Ему одному и никому более, поэтому можете смело смотреть в будущее.
Я уговорил-таки его зажечь свечи и на прощание успел как следует разглядеть комнату. Она выглядела чересчур парадной и какой-то нежилой. Я сказал мистеру Дженнингсу, что болезнь его вызвана чисто физическими, хотя и достаточно тонкими причинами. Избавление от страшной смерти, о котором он рассказал, говорит о Господней любви и милосердии, уверил я его, и мне больно видеть, что он склонен рассматривать свой недуг как свидетельство того, что Бог отдал его на растерзание силам зла. Такой вывод, настаивал я, не подтверждается ничем; напротив, обстоятельства чудесного спасения от воздействия злых сил на прогулке в Шропшире опровергают это. Во-первых, племянница осталась возле него, хоть он и не пытался ее удержать; во-вторых, Господь вложил в его разум неодолимое отвращение к тому, чтобы выполнить чудовищный приказ в присутствии девушки.
Казалось, я его убедил.
Мистер Дженнингс заплакал.
Я заставил его пообещать, что, если обезьяна появится снова, он немедленно пошлет за мной; и, уверив его еще раз, что я ни минуты не уделю посторонним размышлениям, пока не разберусь досконально в его болезни, и что завтра же он услышит мои выводы, я откланялся.
Садясь в экипаж, я сообщил слуге, что хозяин сильно нездоров, и что он должен почаще заглядывать в его комнату.
Оставшись один, когда никто не мог помешать мне, я принял кое-какие шаги.
Я заглянул домой, взял походный столик и ковровую сумку, сел в наемный экипаж и отправился в таверну под названием «Рога», расположенную милях в двух от города, тихий домик с добротными толстыми стенами. Там, в тишине, в уютной гостиной, где никто не сможет оторвать меня от размышлений, я собирался посвятить остаток ночи и утро описанию случая мистера Дженнингса.
(Далее доктор Гесселиус подробно излагает свое мнение этом заболевании, а также о режиме дня, диете и лекарствах, назначенных больному. Заметки весьма любопытные, многие назовут их таинственными. Все же я решил не печатать их здесь, так как вряд ли они заинтересуют того читателя, на какого рассчитана эта публикация. Это письмо целиком было написано в таверне, куда доктор приехал специально для занятий литературным трудом. Следующее письмо отправлено из городской квартиры доктора.)
Я снова уехал в таверну, где накануне лег спать в поле десятого, и вернулся в свою комнату в городе сегодня около часа дня.
На столе меня ждало письмо от мистера Дженнингса. Оно пришло не с почтой; расспросив слуг, я выяснил, что его принес слуга преподобного отца. Узнав, что я не вернусь до завтрашнего дня и что никто не может сообщить ему мой адрес, он сильно огорчился: хозяин, дескать, приказал ему не возвращаться без ответа.
Я вскрыл конверт и прочитал:
Уважаемый доктор Гесселиус!
Оно здесь. Не прошло и часа после вашего ухода, как обезьяна вернулась. Она разговаривает. Она знает все, что произошло, знает все — знает вас, бушует и злобствует. Она сквернословит. Посылаю вам это письмо. Чудовище знает каждое написанное слово, но я пишу. Я обещал и потому пишу, пусть даже сбивчиво. Мне очень не по себе.
