Нет! Ее собственный голос звучал так же тонко и пронзительно, как голос певца на заезженной старой пластинке в 78 оборотов. Не надо, пожалуйста! Это несправедливо!
– Джесси! – Его зловонное дыхание было острым, как рашпиль, и холодным, как воздух в морозильной камере. – Нора! Джесси! Рут! Малыш! Женушка! Джесси! Мамочка!
Джесси с ужасом наблюдала за тем, как его узкое бледное лицо чуть ли не зарывается ей в волосы. Его губы чуть ли не целовали ей ухо, пока он снова и снова шептал ей свой сочный секрет:
– Джесси! Нора! Женушка! Малыш! Джесси! Джесси! Джесси!
Перед глазами у Джесси взорвалась вспышка белого света, а когда свет померк, на его месте осталась большая черная дыра. И пока Джесси падала в эту черную пустоту, она успела подумать: Не надо мне было смотреть… он мне выжег глаза.
И это была ее последняя связная мысль.
А потом Джесси упала грудью на руль в глубоком обмороке. А потом «мерседес» въехал в сосну у края дороги; ремень безопасности натянулся и отдернул Джесси назад. Если бы машина была оборудована надувной подушкой безопасности, то она бы, наверное, надулась от удара. Впрочем, удар был не слишком сильным. Двигатель не разбился и даже не заглох. Немецкое качество и надежность лишний раз подтвердили свою качественность и надежность. Бампер и передняя решетка погнулись, фирменный значок на капоте свернулся набок, но двигатель продолжал работать.
Минут через пять электронный процессор в приборной доске определил, что мотор нагрелся достаточно, и включил печку в салоне. Воздуходувки под приборной доской тихонечко зашуршали. Джесси завалилась набок и теперь полулежала на сиденье, прижимаясь щекой к окошку – как усталый ребенок, который долго крепился, но все же уснул в машине буквально за несколько миль до бабушкиного дома. В зеркале заднего вида отражалось пустое заднее сиденье и пустынная дорога, залитая лунным светом.
Все утро шел снег – погода хмурая и унылая, но как раз подходящая для того, чтобы писать длинные письма, – и когда яркий солнечный луч лег на клавиатуру компьютера, Джесси оторвалась от монитора и растерянно огляделась, как это бывает, когда тебя неожиданно вырывают из глубокой задумчивости. Она взглянула в окно и замерла, зачарованная. Мало того: то, что Джесси увидела за окном, переполнило ее щемящей радостью – чувством, которое она не испытывала уже очень давно и не надеялась, что испытает в ближайшем будущем, если вообще когда-нибудь испытает. Да, это была настоящая радость – беспредельная, невыразимая.
Снег все еще шел – хотя и не так сильно, как раньше. Но яркое февральское солнце пробилось сквозь плотные облака и чистый белый снег заискрился бриллиантовыми переливами. Из окна открывался изумительный вид на Восточную набережную – вид, который завораживал и успокаивал Джесси при любой погоде и в любое время года, – но такого она не видела еще никогда. Сочетание яркого солнца и сияющего снега наполнило все пространство переплетенными радугами и превратило серую бухту Каско в настоящую сказку.
Если бы в этих стеклянных шарах с переливчатым «снегом» – в которых можно устроить «метель», если их потрясти, – жили маленькие человечки, они бы всегда-всегда наслаждались такой вот погодой, – подумала Джесси и рассмеялась. Полузабытый звук счастливого смеха был таким же прекрасным и странным, как и радость, переполнявшая ее сердце. И ей даже не надо было задумываться почему: она вообще не смеялась с прошлого октября. Ни разу. Те кошмарные часы в последний приезд на озеро Кашвакамак – на самом деле в последний, потому что Джесси решила, что она больше уже никогда не поедет на это озеро, да и на любое другое озеро тоже, уж если на то пошло, – она вспоминала как «самое неприятное, что у меня было в жизни». Очень удобная фраза. Выражает самую суть и не говорит ни о чем конкретно. Как раз то, что нужно.
И ты ни разу с тех пор не смеялась? На самом деле ни разу? Ты уверена?
Да, абсолютно уверена, что ни разу. Может быть, только в снах – видит Бог, она достаточно плакала в снах, так что вполне заслужила, чтобы смеяться хоть изредка, – но когда бодрствовала, не смеялась. Совсем. До теперешнего момента. Джесси очень хорошо помнила, когда она смеялась в последний раз: когда доставала ключи от машины левой рукой из правого кармана юбки и кричала в ветреную ночь, что обязательно справится. И с тех пор она не смеялась ни разу.
– Вот так… и больше ничего, – пробормотала Джесси и закурила сигарету. Эта фраза сразу же пробудила воспоминания… кошмарные воспоминания. Джесси уже обнаружила, что есть две вещи, которые сразу, всерьез и надолго возвращают ее в тот ужасный день: вот эта самая фраза из «Ворона» Эдгара По и та дурацкая песенка Мервина Гея. Она как-то случайно услышала ее по радио, в машине, когда возвращалась из поликлиники – всю эту зиму она только и делала, что бегала по врачам. Она включила приемник, и Марвин завыл из колонок своим мягким вкрадчивым голосом: «Все это знают… и особенно вы, девчонки…» Джесси тут же выключила радио, но ее так затрясло, что она была просто не в состоянии вести машину. Пришлось запарковаться на первом же подходящем месте и ждать, пока не пройдет дрожь в руках. Тогда ей удалось более или менее успокоиться, но это был далеко не первый случай. Каждую ночь ее донимали кошмары. Если она не просыпалась в холодном поту, бормоча эту фразу из «Ворона», то все равно просыпалась от собственных криков.
Она глубоко затянулась, выдохнула три колечка дыма и стала смотреть, как они медленно тают в воздухе.
Когда знакомые начинали расспрашивать Джесси о том, что она пережила на озере – то ли по глупости, то ли от недостатка тактичности; а Джесси уже поняла, что среди ее знакомых на удивление много глупых и бестактных людей, значительно больше, чем она думала раньше, – она отвечала, что почти ничего не помнит. После первых двух-трех допросов в полиции она начала говорить то же самое полицейским и всем коллегам Джералда – всем, кроме одного. Этим единственным исключением был Брендон Майлерон. Ему она рассказала всю правду. Отчасти потому, что ей нужна была его помощь. Но в основном потому, что он был единственным, кто хотя бы попытался понять, через что прошла Джесси… и каково ей сейчас. И самое главное – он ее не жалел, что было для Джесси истинным облегчением. Она обнаружила, что человеку, пережившему настоящую трагедию, не нужна ничья жалость. Жалость ценится дешево. Вся жалость мира не стоит и ломаного гроша.
