– Поверь мне, брат. Тебе не стоило так страшно грозить тому, кого ты любишь, да и мне не стоило все это выслушивать. Что делать, если мы оба боготворим эту смертную женщину.
Я обернулся к Меррик и нежно ее поцеловал. Она не сводила глаз с Луи, очарованная им не меньше, чем он ею, и едва на меня взглянула. Еще никогда Меррик не была столь далекой, и тем не менее она вернула мне поцелуй.
– До свидания, моя драгоценная, – прошептал я и покинул дом.
Секунду я размышлял, не стоит ли остаться: я мог бы спрятаться в зарослях и понаблюдать за обоими, пока они разговаривают в комнате. Мне казалось, я мудро поступлю, если буду поблизости – ради блага Меррик, – и в то же время я понимал, что именно за это она может меня возненавидеть.
В отличие от Луи она сразу поймет, что я где-то рядом – как в ту ночь, когда я подошел к ее окну в Обители, ведь ее колдовская чувствительность во много раз превышала вампирские способности Луи. Меррик обо всем догадается и проклянет меня.
Когда я представил, как она выйдет из дома, чтобы пристыдить меня, когда я представил, какое унижение мне придется испытать, если рискну остаться, я быстро направился в центр города.
И вновь моим наперсником стал Лестат, лежавший на полу в заброшенной часовне приюта Святой Елизаветы.
И опять я был уверен, что душа покинула его тело, что он не слышит моих жалоб и не знает о тех несчастиях, о которых я ему поведал.
Я только молил Бога, чтобы с Меррик ничего не случилось, чтобы Луи не вызвал мой гнев и чтобы однажды ночью душа Лестата вернулась в его тело, потому что он был мне нужен. Отчаянно нужен. Мне было очень одиноко после стольких прожитых лет, после стольких жизненных уроков, после выстраданной боли.
Небо стало угрожающе светлым, когда я покинул Лестата и добрался до своего тайного места – до заброшенного здания, в подвале которого привык спать.
Ничего необычного в этом не было – все мои соплеменники выбирали какой-нибудь печальный старый дом или подвал, отрезанный от мира железными дверьми и запорами, за которые не в силах проникнуть ни один смертный.
Я лег в холодную тьму, установил на место крышку саркофага, и тут мною неожиданно овладела странная паника. Мне казалось, будто кто-то говорит со мной, требуя, чтобы я прислушался, пытается внушить мне, что я совершил страшную ошибку, за которую заплачу своей совестью, пытается внушить, будто я поступил глупо, руководствуясь собственным тщеславием.
Мне было поздно реагировать на этот поток смешанных чувств. Утро беспощадно вступало в свои права, лишая меня тепла и жизни. И последняя мысль, сохранившаяся в памяти, была о том, что я оставил их вдвоем из тщеславия, потому что они меня исключили из своей компании. Я поступил, как самодовольный мальчишка, и за это придется поплатиться.
За рассветом неизменно пришел закат. Я проснулся на следующий вечер, открыл глаза и потянулся к крышке гроба, но тут же убрал руки и вытянул их вдоль туловища.
Что-то удержало меня от желания открыть гроб. Мне была ненавистна эта душная атмосфера, но я все-таки продолжал оставаться в добровольном заточении, пронзая своим мощным вампирским зрением абсолютную тьму.
Я остался на месте, потому что вновь был охвачен паникой, как и в прошлую ночь. Меня мучило острое сознание того, что надо мной возобладала глупая гордыня, раз я оставил Луи и Меррик вдвоем. Мне почудилось, будто под железную крышку гроба проник вихрь, да такой сильный, что наполнил даже мои легкие.
Случилось что-то ужасное и в то же время неизбежное, с печалью подумал я, продолжая неподвижно лежать, словно под действием очередного колдовского заклинания Меррик. Но к этому колдовству она не имела отношения. Меня сковали горе и сожаление – ужасное, мучительное сожаление.
Я проиграл Луи в битве за Меррик. Разумеется, я найду ее такой же, ибо ничто на земле не могло бы заставить Луи одарить ее Темной Кровью, рассуждал я, ничто, даже мольбы Меррик. Да она сама не стала бы просить поделиться с ней этим даром, ей хватило бы ума не отказаться от своей души. Нет, я страдал оттого, что эти двое любили друг друга, а ведь это я свел их вместе, и теперь они разделят то, что мог бы разделить с Меррик я.
Что ж, хватит горевать. Дело сделано, пора отправляться в дорогу – искать их обоих. Я должен их найти и увидеть, как они смотрят друг на друга. Я должен вырвать у них еще больше обещаний, что на самом деле было лишь предлогом отвлечь их друг от друга, а затем я должен смириться, что Луи стал для Меррик путеводной звездой, каковой я теперь больше не являюсь.
Прошло еще много времени, прежде чем я со скрипом сдвинул крышку гроба, выбрался из него и начал подниматься по ступеням сырого холодного подвала, которые вели в мрачные помещения наверху.
Наконец я остановился в огромной пустой комнате с кирпичными стенами, где много лет назад был магазин. Сейчас ничего не осталось от прежнего блеска, если не считать нескольких очень грязных витрин и сломанных полок. На неровном деревянном полу лежал толстый слой грязи и пыли.
Я остановился, наслаждаясь весенним теплом, вдыхая запах плесени и красного кирпича и вглядываясь в немытые окна, за которыми сияли печальные огни, освещая заброшенную улицу.
Почему я замешкался?
Почему сразу не отправился на встречу с Луи и Меррик? Почему, в конце концов, не пошел на поиски жертвы, хотя меня мучила жажда? Почему я стоял один в темноте, словно ожидал, что мое горе усилится, что одиночество станет ощущаться острее, что я выйду на охоту безжалостным и осторожным, как зверь?
Но затем глаза увидели то, что ум в отчаянии отказывался принять, и мною постепенно овладело другое чувство, полностью вытеснившее меланхолию. Все тело мучительно заныло.
Передо мной возникла Меррик. Она была в том самом красном шелковом платье, в котором я видел ее вчера, но весь ее облик изменился под действием Темного Дара.
Кремовая кожа светилась, как у вампира, зеленые глаза приобрели особый блеск – да, да, и еще раз да! – такой же, как у Лестата, Армана, Мариуса, такой же, как и у всех остальных обладателей Темной Крови. Длинные каштановые волосы приобрели неестественное сияние. Губы нечестиво блестели.
– Дэвид! – воскликнула она и полетела ко мне в объятия.
Даже голос Меррик свидетельствовал о том, что теперь в ее жилах течет совсем другая кровь.
– Боже мой, как я мог допустить такое! – Я боялся дотронуться до нее, а потом вдруг обнял ее и с силой прижал к себе. – Прости меня, Господи, прости! – выкрикивал я, стискивая ее так сильно, что, наверное, причинял боль.
Мне казалось, что так ее никто не сможет у меня отнять. Мне было наплевать, что меня мог услышать кто-то из смертных. Да пусть хоть весь мир знает!
