Разве она, Эндри, не сделала буквально то же самое, что и ее кузен? Она тоже пожелала объятиями и поцелуями купить мужчину и приобрести его тайны. Но Ян смеялся при этом и, смеясь, оставался господином. Она же измучилась, страдала, стала проституткой. И она думала: он — мужчина, и в этом — все!
В феврале девятнадцатого года ее выпустили. Вернули вещи, даже деньги, найденные в ее квартире в отеле. Ни одного дня ее не пожелали терпеть в стране. Чиновник доставил ее на пароход, отходящий в Голландию. Она поехала в Амстердам, разыскала банк, на который имела аккредитив. Ее счет был уже давно закрыт. Она должна была оставаться в Амстердаме некоторое время, пока не предоставилась возможность перейти через закрытую границу. За время тюремного заключения, в могильном молчании она сделалась робкой. Ей стоило большого труда заговорить с человеком. Она с большим трудом узнала обо всем, что произошло за это время на свете.
Она отправилась в Берлин. Поселилась в своем старом пансионе. Там нашла два письма от кузена. Одно принес отельный посыльный. Краткое извещение, чтобы она немедленно вызвала Яна к телефону, — двухлетней давности, второе — открытка, точно такая же, как посланная из Парижа, адресованная стокгольмской знакомой и пересланная тою. Эта открытка была из Лондона и тоже содержала поздравление ко дню рождения. К тому дню рождения, который она встречала в тюрьме.
Эндри жила тихо и очень уединенно, стараясь просуществовать возможно дольше на оставшиеся у нее фунты. Она написала в Кельн по поводу процентов по закладным, срок которых уже истек. Ей тотчас же заплатили, но деньги уже ничего не стоили: была инфляция.
Однажды она снова получила известие от Яна: что она делает и как живет? На этот раз он дал адрес: он жил в Нью-Йорке.
В то время половина Европы имела только одну мечту и только одно страстное стремление: в Америку! Это была страна, в которой текли молочные реки с кисельными берегами. Счастлив был тот, кто имел там дядю, время от времени посылавшего несколько долларов!
В тот же час она написала кузену: в Германии невыносимо, и она должна ехать.
Ответа пришлось ждать долго, но он пришел. На этот раз из Сан-Франциско. Ян прислал чек и письмо на имя одного господина в американском посольстве. Тот ей поможет добыть паспорт и визу на выезд. Все же на это ушли месяцы. Она продала свои закладные, обратила в деньги все, чем еще владела, и наконец попала на борт парохода, переехала через океан, увидала статую Свободы в нью-йоркской гавани и бросающиеся в глаза очертания Манхэттена.
— Наконец-то, — шептала она. — Наконец!
Словно она въезжала в рай. Таково было ее настроение.
Ян стоял на пристани, когда подходил пароход. Он взял ее в свой отель, выслушал ее рассказ и рассказал про свое. Ввел ее повсюду, представил множеству людей. Но через неделю снова исчез.
Тогда наступило нью-йоркское время. Была новая жизнь. Она нашла себе квартиру в Гринвич-Виллидже. Как-то неожиданно она вскоре очутилась в центре жизни богемы. На это первое время у нее были деньги от Яна. Она находила занятия, постоянно новые и разнообразные. Давала уроки языков, объезжала скаковых лошадей, обучала фехтованию; одно время помогала вести прием у зубного врача, затем три месяца занимала место музыкального критика в газете. В общем — ей везло. Она зарабатывала достаточно денег. Но жизнь была очень дорогой, и уходило все до последнего цента. Она посещала оперу, театр и концерты. Тот или другой из ее приятелей всегда имел в кармане контрамарку. Часто она получала приглашения в общество зимой, на дачи — летом. Она была как дома у Рица, и в «Plaza», и у Дельмонико, и у Шерри, а еще больше — в ночных ресторанах цыганского квартала. Носилась по ветру то с одним, то с другим более или менее продолжительное время.
Эндри плыла по течению вместе со всеми. Жила, как и все мужчины и женщины в Гринвич-Виллидже. Все и вся играло и пело, критиковало и хвастало. Конечно, самым главным было «дельце»: случай заработать деньги. Это было альфой и омегой, мечтой каждого. Дарование само по себе ничего не значило. Только тогда оно ценилось, когда его умели превратить в долларовые банкноты. Это происходило просто и естественно, было само собою разумеющимся. Все были точно взрослые дети, буйствующие по выходе из класса, но каждый день бегущие в школу на занятия.
Она не скоро почувствовала всю пустоту такой жизни. Конечно, в Гринвич-Виллидже было несколько больше культуры, свободы и жизни, чем вокруг в гигантском городе. Не так обнажена и груба была вечная погоня за деньгами, вином и плотскими наслаждениями. Там дарили друг другу любовь, братски делились запрещенным алкоголем, иногда помогали друг другу и долларовыми бумажками. Но в основе было все то же самое. Все переживания вертелись вокруг этих трех вещей.
Все более пошлой и протухлой казалась ей жизнь. Она воображала себе этот Новый Свет молодым и свежим, а нашла только слепок с Европы — наиболее сносный там, где обезьянничанье бывало наиболее точным. Она вошла в эту жизнь с горячей готовностью. Брала всякую предлагавшуюся работу и в то же время всякое удовольствие. Но в этой стране не было никакой работы, никакого искусства, никакого спорта и вообще ровно ничего, что существовало бы само для себя. Все делалось только для денег. Только тот, для кого это представляло высшую и единственную цель, был здесь действительно на месте, кем бы он ни был.
Шли годы. Для нее стала безразличной всякая работа. Выдохлись все дешевые удовольствия. Иногда она исчезала. Затем снова появлялась в высшем обществе, куда ей открыли дорогу фехтовальные состязания и игра на скачках. Раза два она легко могла, как здесь говорят, сорвать главный выигрыш: женить на себе человека с туго набитым кошельком. Но отклоняла все предложения. Когда-нибудь, думала она, это должно будет случиться, а теперь — еще рано. Пыталась смеяться над жизнью, как смеялся кузен. Выходило не по-настоящему, не от сердца, звучало горько и никогда ни от чего не освобождало. И снова из безнадежной золото-пыльной пустыни шикарных парковых авеню она бежала в мелкую грязь богемы в Виллидже.
Затем в ее жизнь вошла Гвинни Брискоу. Она видала Эндри в Централ-Парке, днем ездила за нею со своим стременным. Узнала, на чьих лошадях Эндри ездит, явилась в манеж, потребовала, чтобы ее представили, и больше уже не оставляла ее в покое.
Сравнительно быстро развилась эта история — до того дня, когда Гвинни глотнула лизоль, и до другого, когда Паркер Брискоу разыскал Эндри в ее квартире в Минета Лэйн.
Наверху, на солнечной палубе, Эндри лежала в шезлонге. Еще один раз она пережила свою жизнь. В зимние месяцы — в «Plaza», а теперь на пароходе, бесшумно скользившем по ровной, как стекло, воде. Над нею синеет бесконечное небо, вдали синеет океан. Как будто исчезли все волны, давно прошли дождливые дни и злые бури. Она въезжает в синее царство счастья.
