— Помогите мне! — вновь закричал Джордан. Начал плакать.
Клай пошел обратно, принялся расталкивать мобилоидов, чтобы подхватить Дениз с другой стороны.
— Подвиньтесь! — кричал он. — Подвиньтесь, она беременна, идиоты, неужели вы не видите, что она бере…
Сначала он узнал блузу. С высоким воротником-стойкой, белую шелковую блузку, которую всегда называл докторской. Он полагал, что эта блуза — самый сексуальный предмет одежды из гардероба Шарон, возможно, из-за воротника. Шарон нравилась ему обнаженной, но еще большее удовольствие он получал, лаская ее груди через белый шелк этой блузки с высоким воротником-стойкой. Тискал соски, пока они не начинали буравить материю. Теперь докторская блуза Шарон в одних местах стала черной от грязи, а в других — темно-бордовой от крови. Один из рукавов в пройме оторвался. «Выглядит она не так плохо, как некоторые», — написал Джонни, но выглядела она не очень. Определенно не была той Шарон Ридделл, которая пошла в школу в докторской блузе и темно-красной юбке, когда муж, с которым она жила врозь, находился в Бостоне, чтобы подписать договор, подводящий черту под их финансовыми трудностями, договор, который заставил бы Шарон признать, что все ее нападки на его «дорогое хобби» вызваны избытком страха и недостатком веры в него (так он, во всяком случае, полагал). Русые волосы висели патлами. На лице хватало порезов, одно ухо наполовину оторвали, в месте надрыва темнела свернувшаяся в болячку кровь. Она съела что-то темное, и остатки съеденного прилепились к уголкам рта, который он целовал едва ли не каждый день на протяжении почти пятнадцати лет. Она смотрела на него, сквозь него, с той идиотской полуулыбкой, которая не сходила с их лиц.
— Клай, помогите мне! — Джордан почти рыдал.
Клай вернулся в настоящее. Шарон здесь не было, вот о чем следовало помнить. Шарон уже две недели как не существовала. С того самого момента, как позвонила по маленькому красному мобильнику Джонни в день Импульса.
— Подвинься, сука, — рявкнул он и оттолкнул женщину, которая была его женой. Прежде чем она успела податься вперед, занял ее место. — Эта женщина беременная, так что подвинься, — потом наклонился, подсунул шею под вторую руку Дениз и поднял ее.
— Иди вперед, — сказал Том Джордану. — У меня получится лучше.
Джордан держал руку Дениз достаточно долго, чтобы Том успел положить ее себе на шею. Они с Клаем пронесли Дениз последние девяносто ярдов к дверям Кашвакамак-Холла, где их дожидался Порватый. К тому времени Дениз уже бормотала, чтобы они ее отпустили, что она в порядке, что может идти сама, но Том ее не отпускал. И Клай тоже. Если бы отпустил, то, возможно, оглянулся бы в поисках Шарон. Этого ему делать не хотелось.
Порватый улыбался Клаю, и на этот раз улыбка определенно была более осмысленной. Словно они оба разделили какую-то шутку. Шарон? — задался Клай вопросом. Эта шутка — Шарон?
Вероятно, нет, потому что следующий жест Порватого показался бы очень знакомым Клаю в прежнем мире, но вот здесь представлялся совершенно неуместным: правая рука поднялась к правой половине лица, большой палец оказался у уха, мизинец — у рта. Порватый показывал, что говорит по телефону.
— Нет-тел-тебе-тебе, — сказала Дениз, а потом добавила, уже своим голосом: — Не делай этого, мне противно, когда ты это делаешь!
Порватый не обратил на нее ни малейшего внимания. Он продолжал держать руку у правой половины лица, большим пальцем у уха, мизинцем у рта, глядя на Клая. На мгновение Клай уже не сомневался, что Порватый посмотрел и на карман, в котором лежал мобильник. Потом Дениз повторила, в каком-то смысле пародируя Джонни-малыша: «Нет-тел-тебе-тебе». Порватый изобразил смех, с его изуродованным ртом получилось довольно-таки мрачно. А спиной Клай чувствовал взгляд стада, который буквально давил на него.
Потом двойная дверь Кашвакамак-Холла открылась сама по себе, и из здания вырвались запахи, накапливающиеся там десятилетиями, а теперь ставшие отличным противоядием вони стада: запахло пряностями, вареньями, сеном, домашней скотиной. Не царила под крышей и кромешная тьма: лампы аварийного освещения, которые питались от аккумуляторов, потускнели, но не полностью погасли. Клай нашел это удивительным, по прошествии стольких дней, даже подумал, что мобилоиды отключали аварийное освещение, приберегая остатки электроэнергии к их приезду, но эта версия вызвала у него большие сомнения. Порватый ничего не говорил. Только улыбался и движениями рук показывал, что они должны пройти в дверь.
— С превеликим удовольствием, выродок, — ответил ему Том. — Дениз, ты уверена, что сможешь идти сама?
— Да, но сначала мне нужно кое-что сделать. — Она глубоко вдохнула, а потом плюнула в лицо Порватому. — Вот. Возьми это с собой в Харвуд, гребаная харя.
Порватый ничего не сказал. Только улыбался Клаю. По поводу шутки, которую знали только они вдвоем.
Никто не принес им еды, но в Кашвакамак-Холле хватало автоматов, торгующих закусками, а Дэн нашел лом в чулане для инструментов в южном конце громадного здания. Остальные стояли и смотрели, как он вскрывает автомат, торгующий сладостями (Разумеется, мы безумны, думал Клай. Мы едим «Бейб Рутс» на обед, завтра у нас будут «ПейДейз» на завтрак), когда зазвучала музыка. И не «Ты осветила мою жизнь» или «Прогулка слоненка». Нет, из мощных динамиков, установленных на столбах вокруг огромной поляны, зазвучало что-то медленное и величественное. Клаю уже приходилось слышать эту мелодию, но очень давно. Она наполнила его грустью, а по рукам побежали мурашки.
— Господи, — выдохнул Дэн. — Я думаю, это Альбинони[146].
— Нет, — возразил Том. — Это Пахельбель[147]. Канон в ре-мажоре.
— Ну разумеется. — В голосе Дэна слышалось недовольство собой.
— Такое ощущение, что… — начала Дениз, замолчала. Посмотрела на свои кроссовки.
— Что? — спросил Клай. — Продолжайте. Вы среди друзей.
— Это похоже на звук воспоминаний, — ответила Дениз. — Словно больше у них ничего не осталось.
— Да, — кивнул Дэн. — Полагаю…
— Эй! — крикнул Джордан. Он смотрел в одно из маленьких окошек. Располагались они довольно высоко, но он стоял на цыпочках, а потому дотягивался. — Посмотрите, что там делается!
Они подошли к окошкам, которые выходили на широкую поляну. Уже стемнело. Столбы с динамиками и осветительные мачты черными часовыми стояли на фоне темного неба. На вершине парашютной вышки одиноко мигал красный маячок. А впереди, прямо перед ними, тысячи мобилоидов упали на колени, словно мусульмане, собравшиеся помолиться, под музыку Иоганна Пахельбеля, которая, возможно, заменяла им воспоминания. А потом они легли на траву, дружно, все как один, вызвав колебание воздуха, приподнявшее с земли пустые пакеты и расплющенные стаканчики для газировки.
