Она побежала на постоялый двор, и кони у коновязи заржали, вращая глазами. Аннасин освободила свой дух, и ее кошачье тело растаяло, растворившись в воздухе. Мгновение головокружительного полета, и вот она уже снова она — у себя в теле и внутри дома.
Свет был тусклый и мутный, какой-то бурый, и она лежала на голых досках, а рядом лежали другие женщины, они плакали и стонали, а у нее все болело.
Ома поняла, что в нее тыкали булавками и иголками и прижигали ее раскаленным железом, чтобы привести ее в чувства. Одежду на ней разорвали, и лохмотья были все в крови. И еще ее привязали — очень туго и крепкой веревкой — к крюку в стене, предназначенному для мясной туши. И не только ее, но и всех остальных.
— Смотрите, — раздался шепот. Это была Вебия, у которой кровоточили запястья и ноги, и висок тоже был разбит в кровь. — Аннасин пришла в себя. О Аннасин... спаси нас.
Вызови демона, который нас освободит.
— Не могу, — сказана Аннасин. — Я не ведьма.
— Нет, ведьма, — воскликнула Вебия. — Я видела, как ты летаешь по небу.
— Ведьма-ведьма, — сказала Шекта, которую били кнутом, так что у нее на спине не осталось живого места. — Ты зажигаешь огонь только словом. Я подглядывала за тобой, я
знаю.
— Кое-что я могу, — сказала Аннасин, — но далеко не все.
Старуха Марготта закашлялась и харкнула кровью. У нее были сломаны пальцы на правой руке. Она сказала:
— Я призывала властителей Ада, но они не пришли, предатели. Сорок лет я служила им верой и правдой. Дьявол ко мне приходил, ко мне в дом... мы с ним любились на кухне. Я
все рассказала, чтобы остановить молот. Я была верной ему всю жизнь, но где он — тот демон, изливавший в меня свое семя?
Вдруг во мраке в углу что-то сдвинулось, раздался скрип отодвинутого стула, и в мутном свете возникла фигура охотника на ведьм. Его искаженное злобой лицо нависло над Аннасин — оно было желтым от света свечи, которую он держал в руке. Он выставил перед собой серебряный крест, и Аннасин поклонилась кресту, и охотник на ведьм резко отдернул руку.
— Ты насмехаешься над Господом, дрянь? — крикнул он.
Аннасин промолчала.
Охотник на ведьм плюнул на пламя свечи у себя в руке. Он сказал:
— Раз ты пришла в себя, ведьма, то говори. Где ты была? Куда летала на помеле или на черном коне, сотканном из самой тьмы? Кого ты отравила своими бесовскими зельями? Или ты отдавалась Дьяволу?
Аннасин сжала губы и процедила:
— Вам бы стоило пойти в церковь, святой отец, и помолиться о собственном здравии.
— Придержи язык, женщина. И не пытайся наложить на меня проклятие. Я под защитой Господа Всеблагого.
— Ты умрешь через семь месяцев, — сказала Аннасин. Да, ей бы стоило придержать язык. Она сама не понимала, что с ней такое. Но она знала, что говорит чистую правду, ибо видела, как у него из-под кожи проступает череп — словно кость в густом супе.
Охотник на ведьм ударил Аннасин кулаком в живот, и она отлетела к стене, и упала на пустое тело Марисет, и Вебия закричала:
— Пусть она скажет, где эта вторая ведьма. Пусть она скажет, где Марисет,
Но Аннасин не могла говорить, да и охотник на ведьм, похоже, был не особенно озабочен тем, чтобы добиться признания.
— Завтра вас всех сожгут, всех пятерых. Вас сожгут на костре, и вы отправитесь прямо в ад, где вам самое место и где Дьявол уже дожидается вас с вилами и ножами.
Старик ушел в угол, уселся на стул и налил себе еще вина.
Избитые и искалеченные женщины еще поплакали и постенали, но вскоре затихли.
Аннасин подумала о том, как она будет гореть на костре, и у нее сжалось сердце. Она ничего не могла сделать — ни для других, ни для Марисет. Каждый должен спасаться сам, если может.
Сквозь трещины в двери и грязные окна сочились чистые запахи ночи, которые заглушали вонь крови, и бесполезной боли, и страха, и истерзанной плоти.
Когда Аннасин в образе серой кошки опять поднялась на холм, Марисет со Стрелой игрались у ручья — били лапами по воде и смотрели на рябь, плещущую отражением звезд.
Марисет подбежала к ней и спросила, и Аннасин ответила — все, как есть, неохотно, но и не утаивая ничего. Кошки всплакнули. Но не слезами, как люди. Они поплакали у ручья, а потом подошли к Стреле, и он свернулся вокруг них двоих, и они уткнулись носами в его черный упругий живот — словно котята, пьющие молоко у кошки.
— Я расскажу вам еще одну сказку, — сказал Стрела. А в небе медленно и бесшумно кружили звезды.
Третья сказка — «Кот из башни».
Когда люди слышали этот звук, разносящийся эхом над засеянными полями вплоть до каменистых холмов, они говорили: «Что-то вороны раскричались» или «Слышите, какой гром». Или просто молчали, не говорили ни слова. Но у них было тайное имя для этого звука: они называли его перемолом, потому что больше всего этот звук был похож на скрип жернова.
Но что молол этот жернов? Похоже, что камни и кирпичи — перемалывал в пыль. А потом молол пыль. Бесконечно.
И что это был за жернов? Церковь стояла на плоской равнине, а в церкви жил и служил священник. Он был высоким, и черноволосым, и жирным, как боров, и он правил над этой землей, как царь. На священные праздники и святые дни в церкви было не протолкнуться; никто не решался не появиться на службе. Он — священник из церкви — читал резкие и жестокие проповеди. В нем не было доброты. Он говорил людям, что они закоснели в низости и что Бог их накажет за все грехи, и Бог в устах святого мужа был подобен яростному дракону. Потом он пускал по рядам серебряную чашу, и каждый клал в чашу дар — все, что он мог позволить себе, и чуть больше. А в дни, когда не было службы, он — священник из церкви — обходил их убогие хижины и дома побогаче, их фермы, и мельницы, и постоялые дворы. И все, о чем он просил, ему тут же давали — еду и питье, подарки, вино и одежду. Даже золотые кольца люди снимали с пальцев и отдавали ему — если они у кого-то были, золотые кольца, — и если ему вдруг хотелось забавы ради возлечь с девицей, она должна была беспрекословно прийти к нему. Если могли, люди прятали своих жен, дочерей и сестер — прятали, если могли, но могли они не всегда. Он был ненасытным и алчным, священник из церкви.
Но он был не простым священником. Иначе как бы он смог держать людей в таком страхе? Он был колдуном.
Иногда, по ночам, с верхушки церковной башни — высокой и крепкой башни, каковая пристала скорее господскому замку, нежели Божьему дому — изливался холодный свет, вонзавшийся в небеса. И те, кому была надобность выйти на улицу в полночь, сворачивали с дороги и обходили церковь стороной, по полям, так что тропинка там не зарастала.
