Медсестра проверила капельницу в руке Виржинии, что-то в ней подкрутила и кинула на Лакке взгляд, говоривший, что это не игрушки и боже упаси его к чему-то здесь притронуться. Затем энергичным шагом покинула палату.
Что там бывает, если человеку перелить кровь не той группы? Кровь сворачивается.
Да нет, наверное, Виржиния в тот раз что-то перепутала.
Он направился в угол палаты, где стояли небольшое кресло и стол с искусственными цветами. Он сел в кресло, огляделся по сторонам. Холодные стены, глянцевый пол. Лампы дневного света на потолке. Металлическая койка Виржинии, светло-желтое одеяло с печатью районной больницы.
Вот, значит, как...
У Достоевского болезнь и смерть были почти всегда связаны с грязью, нищетой. Люди, раздавленные под колесами, глина, тиф, окровавленные носовые платки. И тому подобное. Но, черт его знает, уж лучше так, чем вот это. Кончить свои дни в отполированной стерильности.
Лакке откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Спинка была короткой, и голова запрокинулась назад. Он выпрямился, облокотился на поручни и подпер рукой подбородок. Посмотрел на пластмассовый цветок. Его как будто специально поставили, чтобы подчеркнуть: здесь нет ничего живого – одна только чистота и порядок.
Когда он закрыл веки, цветок все еще стоял у него перед глазами. Картинка преобразилась в настоящий цветок, который стал расти, превратившись в целый сад. Сад был разбит возле дома, который он собирался для них купить. Лакке стоял в саду и смотрел на розовый куст с яркими красными цветами. Со стороны дома упала длинная человеческая тень. Солнце стремительно заходило, и тень росла, становилась все длиннее, накрывая весь сад...
Он вздрогнул и проснулся. Ладонь была мокрой от слюны, вытекшей изо рта, пока он дремал. Он вытер ладонью рот, причмокнул и попытался поднять голову. Ничего не получалось. Шея затекла. Усилием воли он выпрямился, хрустнув суставами, замер.
На него смотрели широко открытые глаза.
– Привет! Ты проснулась!
Рот закрылся. Виржиния лежала на спине, связанная ремнями, лицом к нему. Но лицо это было совершенно неподвижным. Ни узнавания, ни радости – ничего. Глаза не моргали.
Умерла! Она мертва...
Лакке вскочил с кресла, и в шее снова что-то хрустнуло. Он упал на колени перед кроватью, схватился за стальную перекладину и поднес свое лицо как можно ближе к ней, словно пытаясь своим присутствием вдохнуть в нее жизнь, вызвать ее из глубины.
– Джини! Ты меня слышишь?
Тишина. И все же он мог поклясться, что глаза смотрели на него, что она не умерла. Он отчаянно пытался отыскать Виржинию за этими неживыми глазами, будто закидывая якоря в черные впадины ее зрачков, чтобы там, за завесой тьмы, зацепиться хоть за что-нибудь живое...
Зрачки. Неужели они всегда так выглядят, когда...
Зрачки ее были не круглыми, но вытянутыми, заостренными на концах. Он поморщился, когда боль снова пронзила шею, коснулся ее рукой, потер.
Виржиния закрыла глаза. Снова открыла. И теперь это была она.
У Лакке от неожиданности отвисла челюсть. Так он и сидел, продолжая механически потирать шею. Виржиния открыла рот с каким-то деревянным щелчком и спросила:
– Тебе больно?
Лакке отдернул руку от шеи, будто его застукали за каким-то непристойным занятием.
– Нет, я просто... А я думал ты...
– Я привязана.
– Да, ты немного сопротивлялась. Подожди, я сейчас. – Лакке протянул руку между металлическими прутьями кровати и начал расстегивать один из ремней.
– Не надо.
– Что?
– Оставь как есть.
Лакке замешкался, не выпуская из рук ремень.
– Ты что, опять собираешься драться?
Виржиния прикрыла глаза:
– Говорю же, оставь.
Лакке отпустил ремень, не зная, куда девать освободившиеся руки. Не вставая с колен, повернулся, подтянул к кровати кресло, превозмогая очередной приступ боли, неуклюже взгромоздился на него.
Виржиния еле заметно кивнула:
– Ты Лене звонил?
– Нет, но я могу...
– Вот и хорошо.
– Значит, не надо?
– Нет.
Повисла тишина – характерная больничная тишина, рожденная самой ситуацией: один в постели с какой-нибудь болезнью или травмой, а рядом другой, здоровый, – и этим все сказано. Слова кажутся незначительными, излишними. Произносится лишь самое важное. Они долго смотрели друг на друга, без слов говоря все то, что хотели сказать. Наконец Виржиния отвернулась и уставилась в потолок.
– Ты должен мне помочь.
– Все что угодно!
Виржиния облизала губы, сделала вдох и испустила такой глубокий и продолжительный выдох, будто на него ушли все скрытые резервы воздуха в ее легких. Потом изучающе скользнула по нему взглядом – так прощаются с телом любимого, желая запечатлеть его образ в памяти. Она пожевала губами и наконец произнесла:
– Я вампир.
Ему хотелось бы изобразить усмешку, ответить саркастическим замечанием. Но улыбка не складывалась, а замечание затерялось где-то в глубине сознания, так и не достигнув его губ. Вместо этого он лишь ответил:
– Нет.
Он потер шею, чтобы хоть как-то снять напряжение, нарушить неподвижность, превращавшую все слова в правду. Виржиния заговорила снова, спокойно и размеренно:
– Я пришла к Гёсте, чтобы его убить. Если бы не случилось то, что случилось, я бы его убила. А потом выпила бы его кровь. Я бы это сделала. Я все заранее продумала. Понимаешь?
Взгляд Лакке метался по стенам палаты, будто разыскивая муху, источник раздражающего жужжания, нарушавшего тишину, въедавшегося в мозг и мешавшего думать. В конце концов он остановился на лампах дневного света на потолке.
– Чертова лампа, гудит как незнамо что.
Виржиния посмотрела на лампу и произнесла:
– Я не выношу дневного света. Я не могу ничего есть. Мне в голову приходят чудовищные мысли. Я представляю опасность для людей. Для тебя в том числе. Я не хочу жить.
Наконец-то хоть что-то конкретное, на что можно было ответить.
– Не говори так, – сказал Лакке. – Слышишь? Не смей так говорить. Ты слышишь меня?
– Ты не понимаешь.
– Нет, не понимаю. Но, черт возьми, ты не умрешь! Поняла? Ты же здесь лежишь, разговариваешь, ты... все будет хорошо!
Лакке встал с кресла, сделал пару суетливых шагов, взмахнул рукой.
– Ты не должна... ты не должна так говорить!
– Лакке. Лакке?
– Да!
– Ты же знаешь... что это правда. Так?
– Что «это»?
– То, что я говорю.
Лакке фыркнул и потряс головой, а руки его сами собой принялись похлопывать по одежде и шарить по карманам:
