Великан и пропасть
На краю пропасти стоял великан. Высота была чудовищная. Если заглянуть в такую пропасть, то, как принято говорить, "кровь в жилах превращается в лед". Не следует забывать и о головокружении. Если бы в такую пропасть падал обычный человек, он летел бы, может быть, несколько лет, пока не разбился бы в пыль.
Жить великану, в общем-то, надоело, и он давно подыскивал себе пропасть. Не раздумывая, он сделал шаг вперед и рухнул туда. Но слишком уж он был огромен - не только не разбился, но даже не смог провалиться туда целиком. Застрял в этой пропасти, как в обычной канаве. Повозился, повозился, да и заснул.
Один человек зашел как-то раз в мелкое заведение выпить чашечку. Люди вокруг незнакомые, вещи тоже. Кто-то предлагает: "Не желаете испробовать напиток тяжести?" Тот по глупости согласился. Выпил - и сразу провалился сквозь пол. (А дело было в Нью-Йорке.) Пошел, что называется, сквозь все этажи. Давит паркет, балки - все в пыль, и сразу идет вниз. Но вроде жив, да и, видит, ход довольно плавный. Вошел в землю, и сразу - к ядру. Невредимым прошел сквозь раскаленную магму и вроде как засел в ядре. Вокруг - беспредел, температуры немыслимые, но в самом центре ядра вроде бы ничего, спокойно. Даже словно бы откуда-то тянет свежим ветерком. Ну, что делать - обосновался там, постепенно наросла вокруг него комнатка, появились свои вещи, занятия. Через несколько миллионов лет из уха у него выкатился серебряный шарик, а может быть, ртуть - непонятно. Сразу почувствовал - отпустило и тянет наверх. Выскочил, как пробка из бутылки, - вокруг провинциальный городок, приморский, улицы все травой заросли. Видит: небольшая компания идет на берег моря с алкоголем. От нечего делать присоединился к ним. Выпили, искупались. В компании была девушка. Познакомился с ней. Вскоре поженились.
Издавна соглашались с тем, что небо на самом деле белое. Спорили только о том, проходит ли по небу желобок, который делит его ровно пополам. Не щель, не трещина, а именно белый, неглубокий ровный желобок, вроде бороздки или, что называется, "обратная канавка". Мнения на этот счет расходились.
Наконец выискался один, что решился заявить во всеуслышание, что небо - это таблетка старика, которой он прикрыл тоненькую стеклянную пробирку.
- Старик-то где? - спросили его.
- То экспериментирует потихоньку, то спит, а в свободное время читает свою газету, - ответил проныра.
Пенсионер и инопланетянин
К одному пенсионеру явился инопланетянин: сильный, с зелеными светящимися глазами, сам прошел сквозь стену. Пенсионер наверное испугался бы до смерти, но дело было вечером, после девяти, а в девять пенсионер всегда принимал свои лекарства: стугерон, циноризин, ноатропил и нитрозепам. Поскольку лекарства уже начали действовать, пенсионер реагировал спокойно. Инопланетянин присел к нему на кровать, завел разговор. Рассказал, что есть возможность, чтобы все на планете Земля изменить к лучшему, чтобы люди жили в довольстве, не болели, никогда не мучились и вообще не испытывали неприятных ощущений, чтобьгвсюду были чистота и порядок.
- А что я-то могу сделать? - спросил пенсионер. - Неужто моя помощь понадобилась?
- Да нет, в общем-то. Не беспокойтесь, - вежливо заверил его инопланетянин.
Пенсионер уснул, не в силах больше противостоять действию снотворного. Инопланетянин остался без общения, походил по комнате. Увидел жестяную коробочку с изображением здания со шпилем - на шпиле звезда, обрамленная венком из листьев и колосков. Подпись под зданием: ВСНХ. Открыл - внутри какие-то пуговицы, нитки, рецепты.
- Пустячная вещица, а все-таки будет какой-то сувенир на память об этих местах, - подумал инопланетянин, положил коробочку в карман и отправился восвояси.
Вечная жизнь, здоровье, молодость и красота
Никак не возьму в толк, отчего на свете все не самым лучшим образом. Казалось бы, ничего не стоит сделать так, чтобы все как-то стало мягче, спокойнее, вообще более приятно. В принципе хотелось бы, чтобы вообще все было хорошо и нигде не видывали бы ничего хоть сколько-нибудь плохого. С удовольствием исключил бы из мироздания все, что кого-либо мучает, удручает, причиняет неприятности, страдания и прочее. Даже ради развлечения не стоило бы сохранять память о неприятном. Пускай все обустраиваются поуютнее и живут вечно, со сквознячком.
Совершенно очевидным представляется следующее: данный период, время, в котором мы сейчас проживаем, черпает свою специфику из определенного зазора. Это зазор между технологической или технической ВОЗМОЖНОСТЬЮ (все мы живем в лучах этой технической возможности, в ситуации ДВЕРЬ ОТКРЫТА) и экономической НЕВОЗМОЖНОСТЬЮ. Иначе говоря, "технически " все готово к тому, чтобы наступило "будущее ", однако "экономически " это невозможно. Мы живем на пересечении этих двух "лучей " - "луча " технической возможности, доступности, вскрытости, най-денности, изобретенности. И луча экономической "невозможности": дверь открыта, но имеющийся в наличии "экономический " расклад ресурсов, сил, энергий, объемов, масс и прочего ставит нас в положение вуайеристов - мы постоянно созерцаем предел, порог, ограниченность наших возможностей.
Такие вещи, как "внимание", "понимание", "восприятие", "рецепция", - имеют как технический, так и экономический смысл. В течение 60 - 80-х годов "внимание " было экономически более свободным, более оснащенным, в силу чего в центре внимания культуры находились достаточно сложные и требующие нюансировки вопросы, связанные с характером и функционированием знаковых систем, с сложными, по своей природе, структурами языка, речи, кодов и т. п. 90-е годы (возможно, в силу пресловутого "конца века " и общей логики декадансов) это время, когда экономические ресурсы внимания урезаны, внимание находится на "полуголодном режиме ", в силу этого обстоятельства оно способно (речь идет, разумеется, об абстрагированном, "внимании культуры ") удержать в поле своего зрения только простейшие, элементарные трансгрессии.
Только такие "простейшие" ходы вызывают в наше время, на бессознательном уровне, что-то вроде приступов коллективной благодарности. Производя нечто предельно простое, трансгрессивное, неоригинальное, что-то вроде младенческого кала, мы только лишь можем сделать культуре (возбужденной технологическими "возможностями "и бесконечно зажатой и фрустрированной экономическими "невозможностями ") услугу: в акте элементарной трансгрессии мы становимся самоокупаемыми.
Младенческий "первосон ", напоминающий лужу белого клея, это то пятно непонимания, пятно невинности, которое мы можем подарить культуре, для залатывания очередной "дыры в бюджете ". Сказка, рассказываемая засыпающему ребенку, этот нарративный эквивалент убаюкивания, чья задача - поставить на конвейер онейроидности ряд сцепленных между собою фантазмов, чья "штамповка"способна, с одной стороны,развязать фантазирование (иллюстрирующее нарратив по ходу его разворачивания) в сторону сна, и с другой - внести в сон ряд контрапунктов, несущих на себе священные коды коллективной предначальности. Мы имеем, с одной стороны, народную сказку, рассказанную - согласно партитуре - няней, этой "убийцей Эдипа " - и, с другой стороны, сказку, рассказанную "от фонаря " или "от пизды ", то есть сказку с выдутой, выветренной архаической подкладкой, "модернизированное" сцепление фантазмов, апеллирующее уже не к коллективному, а к индивидуальному предначальному - к младенческим кошмарам и фантазиям, связанным с гипертрофированными категориями веса, объема, времени й прочих "экономических" весомостей. Мотив застревания во времени и не-катарсиса, мотив вечной и неразрешимой беременности, негаснущий "день сурка ", то клейкое место, называемое полумифическим словом "сингулярность ", лежит в центре этих нерожденных, несостоявшихся сказаний.
Москва, 12 апреля 1995
Айболиту подогнали Тянитолкая - вроде как для того, чтобы он побыстрее добирался к своим пациентам. А на деле как получилось? Тянитолкай двусторонний, двухголовый - одна голова тянет в одну сторону, другая - в противоположную. Так и перетоптывается на месте веками: тянешь его - ни с места, толкаешь - упирается. Айболит сидит на нем и молчит. Наконец подбегают какие-то:
- Что же вы, уважаемый? Вас заждались!
А Айболит отворачивается, даже не смотрит на них.
В ресторане "Пекин", что в центре Москвы, жил человек, у которого правая рука страстно любила левую. Чуть что - она к ней, обнимает, мнет, словно бы слиться хочет с ней совсем. И до таких безумств дело доходило!
