— Летят дьяволы!
Вспыхивают, разрезая ночную темь, лучи прожекторов. Яркие столбы со светящимися вверху пучками стеной встают над Волгой. Луч света падает на воду. Осветив русло реки, берега, он секунды две задерживается над островком.
— Ложись! — кричит Шульга. — Чего доброго пулеметом шарахнут!
— А ты думаешь, не шарахнут? — зло говорю я ему. — Обязательно шарахнут! Докажи им, что на островке не немецкие парашютисты, да и сверху хорошо видно. Решат, что зенитка поставлена, — и пиши как звали. А все ты, рыбья твоя голова!
— Как же быть? — прижимаясь к песку, взволнованно спрашивает Шульга.
— Что ты у меня спрашиваешь! По твоей милости остались. Лодка видна. Вот и лежи, пока не продырявит.
— Шутишь!
— Плохие шутки...
Внезапно, со свистом рассекая воздух, над нашими головами проносится осколок.
— Дело дрянь, — шепчет Шульга, — влипли!..
Осколки сыпятся все чаще и чаще. Перекрывая грохот зениток, я кричу Шульге:
— Давай под лодку!
Мы бежим к лодке. Успеет ли хватить осколком? Они то и дело щелкают по воде. Хватаем лодку и, вытащив ее до половины, с трудом переворачиваем. Теперь мы лежим под ней. Днище лодки из толстых просмоленных досок, авось не пробьют осколки. Но все же на это мало надежды. Внезапно становится светло. Высовываю из-под лодки голову и смотрю вверх. Где-то над нами как ошалелый, в разрывах снарядов и лучах прожекторов, носится фашистский самолет. А над поворотом реки медленно опускается сброшенная на парашюте ракета. Совсем близко — так кажется на воде — одна за другой рвутся авиабомбы.
Мозг лихорадочно работает: «Как там в части?» Сбросит бомбу на госпиталь, что тогда?
А по лодке теперь то и дело сечет дождь мелких осколков, а иногда и крепко постукивает. Мы лежим, прижавшись друг к другу.
— Вот тебе и рыбалка, — говорю я.
Часа через два перестают бить зенитки, постепенно гаснут прожектора, и вновь наступает тишина.
Мы вылезаем из-под лодки, отряхиваемся.
— Живы!
— Живы! Боялся сказать, — тихо признается Шульга, — этакий, знаешь, здоровеннейший осколок пролетел... Ну, думаю, все! В бой не страшно, а здесь... Давай, верно, на тот берег. Ну его ко всем лешим, этот остров!
Мы переворачиваем лодку, спускаем ее на воду и в темноте наугад плывем к лесистому берегу. Возбуждение спадает. Кругом тихо, пережитое кажется уже далеким.
— Смотри, смотри: огонек! — радостно говорит Шульга.
Я смотрю в сторону, куда показывает он, но никакого огонька не вижу.
— Да вон, вон же он!
Действительно огонек. Он то мелькнет, то пропадет, такой крохотный, маленький.
— Никак рыбак, — говорит Шульга.
Нажимаю на весла, вода под ними клокочет, пенится. Минут через пятнадцать лодка мягко ткнулась в берег. Подтянув ее, чтобы не унесло, мы идем на огонек. Это жилье бакенщика. Видна вышка, увешанная красными и белыми шарами. Возле — шалаш из сухих прутьев. Сам бакенщик сидит на корточках у небольшого костерка, разложенного между двумя кирпичами, кипятит чайник. Наше появление для него неожиданно. Он вскакивает и, приложив ладонь к глазам, вглядываясь в темноту, сиплым голосом кричит:
— Э-эй! Кто идет?
— Свои!
Ему можно дать не менее шестидесяти пяти лет. Он высокого роста, широкоплеч. Одет в суконные штаны и желтую с горошком рубашку, поверх которой на плечи наброшен ватник.
— «Свои». Кто вас тут знает! Самолетов-то поди сколько летало.
Его маленькие, в густых расщелинах бровей, глаза смотрят подозрительно, холодно.
— Да за кого же ты нас, дедушка, принимаешь? — не выдержал Шульга. — Из госпиталя мы.
— На лбу, милый, у вас этого не написано, — резонно замечает старик. — Пошто ночью шатаетесь?
— Да мы, дедушка, на рыбалку.
— На рыбалку? И впрямь... — рассматривает он наши удочки. — Значит, рыбаки. — Голос старика теплеет. — А я-то думал... Не приведи господь, всякое может быть... С виду вы люди вроде нашенские, а в нутро к каждому не залезешь. С какого будете госпиталя?
— С Вольска, дедушка.
— Слыхал, слыхал! В школе стоите. У меня свояка ранило. Наперво у вас лежал, а теперь аж в Аягузе, под Семипалатинском, в Казахстане — вон куда попал. Значит, по рыбку приехали?
— По рыбку, дедушка. Боец лежит, тяжелораненый, все рыбки просит. Говорит, может, с нее полегчает. Вот и решили половить.
— Ишь ты, — качает дед головой, — какая, значит, аказия, а я-то думал: так, ради баловства, вроде отдышки, приехали. Это, милый, конечно, от рыбки должно полегчать; фосфору в ей, говорят, много!
— А как звать тебя, дедушка?
— Меня? Семеном Яковлевичем величают, а так запросто — Семеном. Неводочек бы вам, спорней ловить было бы.
— А на удочки берет?
— Как же не брать! Рыба тут всякая есть. Лещ... ну и сазан, ежели подойдет, плотичка... Хитрющая бестия, этот сазан. На что щука норовиста — сазан хуже.
— А где бы здесь, дедушка, нам половить?
— Где? Да, пожалуй, лучшего места и не найдешь! Вон, смотри, — указывает он, — мысок видать. Не доходя его, значит, — выемка, омутинка, так небольшая. Там и садитесь. Недалече от берега дерево занесло, плыло, ну и занесло. Под дерево и бросайте. Поутру непременно рыба будет. Чайку-то не хотите?
— Нет, дедушка.
Семен Яковлевич наливает в синюю эмалированную кружку кипяток и, покусывая кусочек сахара, медленно, с наслаждением пьет.
— Радио-то слыхали?
— Слышали, дедушка, последний раз в шесть часов.
Собрав в ладонь крошки и бросив их в рот, дед говорит:
— Очумел, знать, немец — сюда прет. Под Москвой не выдюжил, кишка тонка, вишь полегло его там видимо-невидимо. Я его с четырнадцатого года знаю...
Над нами тучей носятся комары — большие, маленькие, какая-то, как ее здесь именуют, мошкара.
— Вот я тебя, шельмеца, — говорит дед и пальцем давит на шее большущего комара. — Так и с ним будет, с фашистом. Не пить ему волжской водицы.
Мы ожесточенно отбиваемся от наседающего комарья. Лупим себя по лицу, шее. Но комары забираются под рубашку, брюки и жалят, жалят...
— Заедят, проклятые, — ворчит дед, — ну-ка залезайте под мой полог, там, за шалашиком. Мне еще бакены проверять. Часа через два вернусь, разбужу к самой рыбалке.
— Не проспим, дедушка?
— Как не так! Будьте покойны!
Полог сделан из сложенной в два ряда марли, натянутой на деревянные дужки. Пахнет свежим сеном. Я долго не засыпаю. Душно. Вскоре с воды донесся стук весел; это поехал проверять свои бакены дед. Перед глазами стоит образ Белова. Наловим ли мы? Ведь всякое бывает на рыбалке. Вовремя не подсечешь, сорвется... Но за моей спиной лежит и мерно похрапывает «профессор»: о, он-то наловит!
Через два часа дед будит нас. Свежо, тянет ветерком. На востоке занимается заря. Комаров стало меньше.
— В самый раз, — шепчет дед, словно боится спугнуть нам рыбу.
— Ну спасибо, дедушка.
— Счастливо!
Захватив удочки, мы идем вдоль берега. Вот и впадина. Метрах в тридцати от берега торчат ветви затонувшего тополя. Я спускаюсь к воде.
— Ты куда?
— Здесь и будем ловить, — говорю я Шульге.
— Тут рыбы нет, тоже мне нашел место! Леща не поймаешь, плотвы тем более, — авторитетно заявляет он. — Надо поискать быстринку. Вот там — рыба!
— Давай половим здесь, ведь Семен Яковлевич знает эти места.
— Скажет он тебе, дудки! Ты найди мне рыбака, чтобы место указал, — ни в жисть!
— Ну, ты это брось? Не может дед так поступить. И откуда у тебя это неверие? Место самое рыбное. Глубина, а к дереву, видно, отмель.
Но Шульга, как и вчера, стоит на своем. Его упрямство меня выводит из терпения.
— Не хочешь — не надо! Иди дальше, а я здесь буду ловить, хватит мне твоего острова!
Захватив часть удочек, Шульга уходит за мыс.
— Упрямый козел! — кричу я ему вдогонку. — Не забудь, что без рыбы нам возвращаться нельзя.
Я остаюсь один. Кругом тихо-тихо. Местами над рекой клубится туман. Свежий ветерок приятно обдает холодком. Пахнет сосной и свежескошенным сеном. Хорошо!
«Чем ловить?» — задаю я себе вопрос. Решаю: сначала заброшу закидушки, пусть стоят, авось на них что попадется, а ловить буду на удочки.
Разматываю закидушку, насаживаю на крючок червя. Кольцами собираю лесу в левую руку и сильным взмахом правой забрасываю ее под затопленное дерево. Грузило глухо хлюпает в воду и идет на дно. Конец лесы я привязываю к небольшому прутику, воткнутому у воды. Таким же путем забрасываю и вторую закидушку. Спешу, остаются еще три.
Но что это? Леса первой закидушки молниеносно натягивается, прутик летит в воду. Бросив неразмотанную снасть, я хватаю лесу. Подсекаю. Что-то сильное, большое ходит на ней.
«Тащи, тащи... Не зевай», — тороплю я сам себя. Что-то большое с трудом выходит из глубины к поверхности... И вдруг огромная серебристая рыбина с шумом выпрыгивает из воды, показывает мне хвост и, как камень, бултыхается вниз. Только большие широкие круги бегут в стороны.
