– Я ждал вас, господа, поскольку получил послание от Великого Учителя, который лично пожелал видеть вас.
Нас обуревали противоречивые чувства: еще недавно Ахвана был нашим противником, с его легкой руки мы подвергались опасностям, едва не погибли. Да чего только стоили одни только пытки, которые брахман устроил Мессингу! С другой стороны, сейчас было ясно, что отношение Ахваны к нам изменилось в лучшую сторону. Но почему? Кажется, здесь сыграло роль влияние того самого Великого Учителя, о котором говорил Ахвана. Признаюсь, что поверить в добрые намерения брахмана меня заставлял еще и спортивный интерес, банальное любопытство, которое так свойственно человеческой природе. Пока я размышлял о брахмане, слово взял Белоусов:
– Скажите, Ахвана, в данный момент честны ли вы перед нами? Признайтесь нам, не готовите ли вы опять что-то страшное по отношению к нам? Давайте хотя бы сейчас станем искренни по отношению друг к другу.
– Александр Федорович, – спокойно произнес Ахвана, – согласитесь, что, распутав веревки, я бы мог просто убежать, мог бы устроить на вас засаду. Но ни того, ни другого я не сделал, а сидел здесь и дожидался вас. Это ли не аргумент в пользу моей искренности? Миссия моя строго подчинена указаниям Великого Учителя. Он велел дождаться вас и привести к тому месту, где вы с ним сможете встретиться. Половина указания мною исполнена – я вас дождался. Теперь дело за вами. Согласитесь ли вы последовать за мной туда, где вас ждет Великий Учитель?
– А что если не согласимся, а? – спросил Петрович немного агрессивно.
Думаю, Петровичу было чисто по-человечески обидно, что самую интересную часть нашего путешествия, в которой, собственно, и обреталась искомая живая вода, он провалялся мертвым. Виноват, конечно, был индус в красной чалме, но где гарантия того, что он не действовал заодно с нашим проводником и с его Великим Учителем? Может, это они подослали красную чалму.
Ахавана ответил:
– Если вы откажетесь, я пойду своей дорогой, а вы своей. Если, конечно, вы не захотите, чтобы я сопровождал вас вниз. Впрочем, вы теперь и сами знаете дорогу.
Мы были обезоружены: Ахвана явно был настроен более миролюбиво, чем прежде. Нам предоставлялась свобода выбора. Когда это случается, то лучше всего положиться на Мессинга. Видимо, так же подумали и Белоусов с Петровичем, потому что в тот же миг мы все трое, не сговариваясь, посмотрели на Мишеля. Чего сейчас хотелось меньше всего, так это мхатовской паузы. Видимо, это мое желание разделял и Петрович, потому что именно он сказал:
– Мишель, решение – быстрое и оперативное, но вместе с тем мудрое – за вами. Посылаем проводника подальше или идем с ним к Великому…
Слыханное ли дело, но Мессинг не дал зятю договорить:
– Мы идем с индусом. Ахвана, ведите нас туда, куда вам поручено.
«Зона трудного дыхания» оказалась нетрудной
Ахвана улыбнулся и кивнул. После этого мы стали спускаться вниз по уже знакомой нам дороге, ведущей к буддистскому монастырю. Пока мы спускались, я не мог не обратить внимания на один факт: проходили мы уже знакомыми местами, где – я прекрасно помнил это – было очень тяжело дышать. Теперь же никто из нас не испытывал никаких трудностей с дыханием. Я спросил о причинах этого у Ахваны, и тот ответил мне:
– В этих местах воздух почти всегда труден для дыхания. Однако случаются часы, а иногда и дни, когда вдруг даже здесь воздух становится самым обычным. Для нас это знак того, что что-то важное должно случиться.
– А это важное: оно хорошее или плохое? – спросил Петрович.
Ахвана задумался, а потом изрек:
– Вообще-то понятия хорошего и плохого не очень подходят к тому, о чем мы говорим. Наше сознание, основанное на законах здешних мест, которые были сформулированы нашими далекими предками, не знает этой оппозиции: хорошее – плохое. Ментально мы постигли эти понятия только после экспансии европейской культуры в Азию; но они не стали определяющими. Проще говоря, мы знаем о них, но в них не верим. В здешних местах более актуальны оппозиции иного рода – так сложилось в веках, так будет и впредь.
– Какие же это оппозиции, коллега? – заинтересовался Мессинг.
Мне показалось примечательным, что Мишель назвал брахмана коллегой. Долгий опыт общения с другом показал мне, что далеко не всякий удостаивается от Мессинга такого обращения. Видимо, интуиция Мишеля, никогда не дающая сбоев, разрешила-таки окончательно довериться нашему проводнику.
Ахвана отвечал:
– Мы живем в мире противоположностей, но эти противоположности лишены оценочных характеристик. Это, например, небо и земля, право и лево, верх и низ, свет и тьма, день и ночь, лето и зима…
– Но простите, – высказался я, – разве нельзя утверждать, что одни части этих дихотомий со всей очевидностью маркированы знаком «плюс», а другие – знаком «минус»? Неужели не согласитесь вы с тем, что небо, верх, право, свет, день, лето отмечены недвусмысленной позитивной семантикой, тогда как земля, лево, низ, зима, тьма, ночь несут в себе сугубо негативные значения?
– Это вы так считаете, – отвечал Ахвана, – поскольку ваше воспитание и образование носят абсолютно европейский характер. Мы же, поймите, воспитаны иначе. Для нас оппозиции существуют, но любая из их частей для нас просто данность: она есть и оценивать ее мы не вправе да и не можем, потому что даже европейцы признают, что бывают случаи: когда, скажем, ночь или низ вдруг оказываются положительно нагружены, а их антагонисты получали тем же путем отрицательные значения. В мире, господа, все относительно…
– Я, кажется, понимаю вас, Ахвана, – заметил Мессинг. – Архаическому сознанию… Простите, не хочу обидеть вас словом «архаический»… Так вот, архаическому сознанию, зиждущемуся на принципе тотального тождества, совершенно чужда оценка не только дихотомических и трихотомических построений, но и оценочность как таковая. Однако дело в том, что у разных народов существуют разные мнения относительно центральной оппозиции в картине мира. Не соблаговолите ли вы, коллега, дать мне ответ на вопрос: какова центральная оппозиция в вашей картине мира? Простите меня великодушно, что я уже, кажется, знаю ответ.
Ахвана ответил не задумываясь:
– Это оппозиция Космоса и Хаоса.
Кто такие «нормальные люди»?
Мишель аж подпрыгнул от радости, когда услышал слова проводника. Я понял, чему так радовался мой друг: тому, что всего его ипсилоны, большая их часть, по крайней мере, если не базировалась на данной оппозиции, то уж точно соотносилась с ней. Но тут возмутился Петрович:
– Да любой нормальный человек знает твердо, что Космос – это хорошо, а Хаос – плохо.
– Простите, Петрович, – Ахвана был спокоен, – у меня по вашей реплике сразу два вопроса: во-первых, что вы понимаете под словосочетанием «нормальный человек»; во-вторых, дайте ваши определения ключевых категорий Космоса и Хаоса. Ведь наука учит нас, что для продуктивного спора надо сначала разобраться в терминах – ученые должны говорить на одном научном языке хотя бы в пределах одного диалога.
В душе я радовался за Ахвану, который своими речами был очень похож на Мессинга. Видел я и то, что Мишель все больше проникается доверием к брахману. Петрович же, хоть и был несколько рассержен, все же счел возможным ответить:
– Нормальный человек – это такой человек, как я, как Блаво, как Белоусов.
– А я? – наигранно, но в то же время искренне обиделся Мессинг.
– Если я нормальный, – возмутился Белоусов, – то умереть должен был лет пятьдесят тому назад.
Здесь я не мог не взять слово:
– Александр Федорович, вы – нормальный. Человек должен жить столько, сколько живете вы, и еще дольше, в разы дольше. Ненормально то, что век человека, имеющего все возможности, имеющего мощнейший потенциал сугубо биологического свойства, столь короток, как сейчас. Возвращаясь, однако, к понятию нормы, я бы поостерегся вообще обращаться к данному понятию, ибо степень нормальности не может быть принята однозначно раз и навсегда. Спектр ее чрезвычайно широк. И даже Петрович признал это, когда назвал носителями нормы столь разных людей как он сам, Александр Федорович и ваш покорный слуга. Мне даже кажется, что не стоит возвращаться к вопросу о «нормальном человеке» – не столько потому, что у каждого свои представления о норме – это очевидно, – сколько потому, что данное словосочетание не является термином, а значит, уточнять его в научном споре, каковой мы ведем сейчас, некорректно. Другое дело: безусловно терминологически отмеченные категории Космоса и Хаоса. Вот тут я тоже жду от Петровича ответа.
– Ну, – начал Петрович, – Космос, по моему мнению, это порядок. Так? Стало быть, Хаос – беспорядок. Потому я и говорю вам, что порядок хорошо, а беспорядок плохо.
Возражать зятю решил Мессинг – да и кто лучше мог рассказать о Космосе и Хаосе:
– Дорогой Петрович, думаю, что пока вы это говорили, то сами убедились, сколь далека от истины ваша строгая маркировка Космоса как позитивного начала, а Хаоса – как негативного. Даже, подчеркну, в тривиальных, если не сказать банальных значениях порядка и беспорядка. Порядок как при Сталине – это хорошо?
