Вернувшись домой, доктор Боб уделял время общению с друзьями, получая удовольствие от того, что он мог для них сделать. В промежутках между серьезными приступами он восхищался кулинарными способностями Эммы. По ее воспоминаниям, он не любил горячую еду. Он не пил кофе, если тот был слишком горячим. Когда они ходили на собрания в Королевскую школу, он ставил пять чашек кофе на полочку на кухне, чтобы кофе остыл.
«И он не любил жевать, — рассказывала Эмма. — Если бы все было так, как он хотел, он ел бы мясную запеканку каждый день. Он спрашивал: “Эмма, что у нас будет сегодня?” Я ломала голову, стараясь придумать что‑нибудь, что могло бы его соблазнить. И говорила: “Я думаю, я приготовлю то‑то и то‑то”. “Хорошо, а можно завтра у нас будет мясная запеканка?” Честное слово, мой бедный муж не съел и пары запеканок после того, как не стало доктора Боба. Я не могу есть ее до сих пор.
Он так любил красную малину! У него был сосед, который, бывало, приносил ему в сезон четыре–пять кварт. И он говорил: “А ты знаешь, как ее нужно есть?” Я отвечала: “Разумеется, знаю. Ее нужно посыпать сахаром”. “Это неправильно, Эмма”. И брал самую большую суповую тарелку, насыпал малину доверху, заливал водой со льдом, а затем добавлял сахар.
Мы с Лейвеллом задумали купить телевизор, но я слышала, как доктор говорил, что он ему не нужен. И тем не менее, мы его спросили. “Что ж, — сказал он, — полагаю, если вы купите телевизор, труба в вашем распоряжении. Можете на нее антенну поставить”.
Но он в него даже не заглядывал. Был как‑то вечером курьезный случай. Мы с мужем смотрели телевизор, а он улегся на своей длиннющей тахте в другом конце комнаты и читал газету. Я случайно взглянула на него и, на тебе, он поверх газеты тихонько смотрит телевизор. Попался! Я рассмеялась. А он лишь виновато улыбнулся. В тот день показывали отличные соревнования по борьбе, а он был сам не свой до нее. Он сазал: “Давайте посмотрим борьбу сегодня вечером”. И я ответила: “Только при одном условии — что Вы пойдете наверх и хорошенько вздремнете после ланча”. И он согласился».
А потом доктор Боб приобрел кабриолет, черный Бьюик Родстер. Он обожал машины, и в течение жизни у него их было множество. Но эта была его самой любимой, «машина, о которой я всегда мечтал».
«Как‑то раз мы все сидели в гостиной, — вспоминает Лейвелл, — он вдруг вскочил и пошел к телефону. “Добрый день, Русс. Доктаа Смит, дом 855 на Аадмау. Да, я видел в объявлении, что Вы продаете кабхиолет. Привезите его посмотреть, привезете?”
В назначенное время машина приехала, — рассказывает Лейвелл. — В тот день доктор не мог выходить из дома, и он сказал: “Аберкромби, не мог бы ты переобуться и немножко прокатиться?” Когда я вернулся, он спросил меня, как она урчит. Я сказал “о’кей”, и это решило дело. Он сел и выписал чек».
Друзья до сих пор помнят, как он носился по улицам города в кабриолете с откинутым верхом. «Он был самым ужасным водителем в Акроне, — говорит Эмма. — Он платил кучу штрафов за нарушение парковки и превышение скорости. Когда он садился в родстер, он просто летал».
Смитти соглашается: «Чем старше он становился, тем бесшабашнее ездил. С ним страшно было ездить».
«Каждый день после ланча, когда был в состоянии, он уезжал на ней поиграть в карты в Городском Клубе», — рассказывает Эмма. — Я говорила: “Пожалуйста, не надевайте эту старую кепку”, а он отвечал: “О, Эмма, это такой стиль”. Я могла проверять по нему часы, когда он возвращался. Он врывался на нашу улицу, подъезжал к самому дому, резко давил на тормоза и скользил… Он действительно был нечто — просто как маленький ребенок».
В то время доктор Боб еще продолжал ходить на собрания АА в Королевскую школу. Анни С. вспоминает, как кто‑то спросил его тогда: «Неужели Вы должны ходить на все эти собрания? Почему бы Вам не посидеть дома и не поберечь силы?»
Доктор Боб немножко подумал над вопросом и ответил: «Первая причина состоит в том, что это работает. Зачем рисковать и пробовать что‑то другое? Вторая причина в том, что я не хочу отказывать себе в роскоши знакомиться, встречаться и общаться с друзьями–алкоголиками. Это доставляет мне удовольствие. И третья причина является наиболее важной. Я являюсь частью этого собрания и присутствую на нем ради тех новых мужчин или женщин, которые могут войти в эту дверь. Я являюсь живым доказательством того, что АА работает, пока я остаюсь в АА, и я должен передать это новичкам, которые придут сюда. Я являюсь живым примером».
У доктора Боба, наконец, появилась машина, о которой он мечтал — с откидным верхом, как он всегда хотел.
АА–евцы вспоминают, что доктор Боб не пропускал ни одного собрания в Королевской школе вплоть до своего последнего выступления в Кливленде, в июле 1950 года. «Понимаете, — говорит один АА–евец, — его отсутствие бросалось в глаза. Смотришь на стул, на котором он обычно сидел, — а тот пуст».
«После их смерти я так много думал о докторе Бобе и Анне, что просто не мог ходить в Королевскую школу, — говорит Билл В. Х. — Я привык видеть их сидящими там. И то, что я не мог больше видеть там Дока, просто разрывало мне сердце, ведь он так много значил в моей жизни. Он всегда говорил что‑нибудь очень важное. Я проделывал чертовски длинный путь, чтобы послушать его».
Очень долго никто не садился на место доктора Боба. И, наконец, какой‑то новичок, который не знал ничего, сел туда, и никто ему ничего не сказал. Наверное, случилось то, что и должно было случиться.
В конце, когда доктор Боб готовился к смерти, оставалось три дела, которые он хотел сделать: еще раз съездить в Сент Джонсбери; съездить в Техас на Рождество; и еще он хотел присутствовать на Первом Международном Съезде АА в Кливленде.
Шло время, приближался день Съезда, и доктор Боб начал все больше и больше экономить силы. Друзья считали, что ему не следует даже пытаться ехать туда.
«Он не мог даже сидеть прямо, — вспоминает Эмма. — В полдень я сказала ему:
— Доктор, пожалуйста, не надо Вам туда ехать.
— Я просто должен туда поехать — ответил он».
Эл С., АА–евец из Нью–Йорка, повез доктора Боба в Кливленд. «Все, что он сказал, было: “Я устал. Пожалуйста, извините меня, если я помолчу”, — вспоминает Эл. — Я не думал, что он все это выдержит».
Там были тысячи людей. Кто‑то вспоминает, как волны любви, исходящей от АА–евцев, казалось, придавали силы доктору Бобу; кто‑то о том, как он схватился за бок во время своего выступления. (Во время последнего выступления Билла на Съезде, 20 лет спустя, были люди, заметившие сходство обстоятельств.)
Это было короткое выступление. Большинство людей помнят его совет стараться сохранить простоту, и довольно часто цитируют его, чтобы подчеркнуть какую‑то свою точку зрения. Но доктор Боб сказал намного больше, и то, что он сказал о Двенадцати Шагах, в толковании не нуждается:
«Дорогие мои друзья в АА и вне АА, с моей стороны было бы просто бессовестно не воспользоваться возможностью приветствовать вас здесь, в Кливленде, и не только тех, кто присутствует на этой встрече, но и тех, кого нет сегодня с нами. Я очень надеюсь, что присутствие такого большого числа людей, а также те слова, которые вы здесь услышите, воодушевят вас — и не только вас самих, но, я надеюсь, вы сможете донести и передать это воодушевление всем тем парням и девчонкам у вас дома, которым не посчастливилось так, как вам, приехать сюда. Другими словами, мы надеемся, что ваш приезд будет и приятным, и полезным.
Меня охватывает сильное волнение, когда я смотрю на огромное море лиц с чувством, что, возможно, крошечный вклад, который я внес много лет назад, сыграл хоть какую‑то бесконечно малую роль в том, чтобы сделать эту встречу возможной. Меня также охватывает глубокое волнение, когда я думаю о том, что у всех у нас была одна проблема. Мы все делали одно и то же. Мы все получили одинаковые результаты, пропорциональные нашему усердию, энтузиазму и преданности. Если вы простите мне небольшое личное отступление, то позвольте мне сказать, что я провел в постели пять из последних семи месяцев, и мои силы не вернулись ко мне в той мере, в какой мне бы этого хотелось, поэтому мое выступление будет вынужденно коротким.
Есть две или три вещи, которые пришли мне в голову, и которые заслуживают того, чтобы обратить на них немного больше внимания. Одна из них — простота нашей программы. Давайте же не терять ее в поисках фрейдистских комплексов и прочих вещей, интересных с научной точки зрения, но имеющих очень мало общего с нашей действительной работой по программе АА. Наши Двенадцать Шагов, если их сконцентрировать до предела, можно выразить словами “любовь” и “служение”. Мы понимаем, что такое любовь, и мы понимаем, что такое служение. Поэтому давайте хранить в памяти эти две составляющих нашей программы.
