Вот так и сложное отнюдь не одномерное «Я» моей маленькой питомицы простиралось далеко за пределы того, что могло быть очерчено определениями одной кошачьей анатомии, и включало в себя многое из этой же внешней сферы. Может быть, только не в такой степени, как все вокруг было частью меня, его вседержителя или моей жены и сына…
Словом, она стала полноправным членом нашей маленькой стаи-семьи, и этот факт, как кажется, осознавался ею в полной мере.
Конечно, не исключено, что в нашей приветливости, в нашем признании присущих ей прав и сквозило временами что-то от снисходительности сильных: эволюционная пропасть, разделявшая человека и его спутников, конечно же, не могла никуда исчезнуть, однако общая доброжелательность, господствовавшая в обращении к ней, практически без остатка растворяла в себе все расстояния между нами.
В осознании кошкой обоснованности своих притязаний на все, что, собственно, и составляет в сумме ее понятие дома, есть, конечно, и известные неудобства. Так, например, не вполне искушенная в тонкостях обращения с обставляющим наш быт миром вещей, она вполне может посягнуть на то, что не всегда можно доверить неосторожным чужим рукам – и уж тем более не знающим их действительного назначения озорным лапам этой маленькой игривой хищницы. Меж тем сама-то она полагает (и, возможно, известная доля правоты здесь наличествует: в конце концов это ведь наша, двуногих членов семьи, обязанность позаботиться о недосягаемости того, что находится под запретом), что все не убранное с ее глаз доступно ей, то есть находится во власти ее острых, как рыболовные крючки, когтей.
К уже сказанному о ее любопытстве необходимо добавить, что оно вполне гармонически дополняется острой наблюдательностью и великолепной памятью кошки; благодаря этим качествам, она прекрасно знает содержимое всех ящиков, ящичков и шкатулок, куда убирается все, что представляет собой хотя бы какую-то ценность для нас. Еще бы: каждый раз, когда открывается любой из них, ее мордочка с вытаращенными черными глазами и огромным нарисованным на ней знаком вопроса оказывается тут как тут и с силой расталкивая, а чаще даже опережая, наши руки немедленно протискивается внутрь. Кстати, в скелете кошки отсутствуют нормальные ключицы, и благодаря этой особенности своей анатомии она способна протискивать свое тело сквозь самые маленькие отверстия, куда проходит ее голова; кошка, как утверждают, проверяет лаз, куда ей предстоит пролезть, примеряя к отверстию именно свою голову. К тому же ее передние лапы могут вращаться почти в любом направлении, а обе половины тела – двигаться чуть ли не в противоположные стороны.
Говорят, до предела распахнутые глаза и расширенные зрачки кошки означают приближение чего-то тревожного и пугающего, но это не совсем точно. В такой форме выражается сильное возбуждение, а вот оно-то может быть вызвано не одним только испугом, но еще и крайней степенью любопытства и заинтересованности; состояние же возбужденной любознательности не покидало ее ни на минуту. Владимир Набоков, в своей Университетской поэме, вспоминая собственную юность, как кажется, говорил именно об этом состоянии предмета его давнего увлечения:
…глаза блестели, и на всем
подолгу, радостно и важно
взор останавливался влажный,
и странно ширились зрачки…
Но речи, быстры и легки,
не соответствовали взору, –
и доверять не знал я сам
чему – пустому разговору
или значительным глазам…
Заменим здесь «речи» и «разговоры» чем-нибудь более подобающим кошке – и получим точный портрет именно моей питомицы.
Впрочем, ее исследовательская страсть не кончается инспекцией одних только тайников-хранилищ, но простирается куда как дальше. Ведь здоровая психика городской домашней кошки, как уже было сказано, требует известного объема впечатлений, меж тем ограниченность того мира, в котором замыкается ее повседневность, служит причиной хронического их дефицита, и это противоречие может быть разрешено только одним – более глубоким проникновением в доступное. В силу этого обстоятельства она начинает придавать огромное значение всем тем мелочам, мимо которых, не останавливая свое внимание, проходит человек.
Так, например, едва ли кто из нас, людей, способен заметить и уж тем более придать значение теряющемуся на общем фоне обоев маленькому отверстию от вынутого из стены гвоздика, на котором когда-то висела то ли фотография в рамке, то ли что-то подобное. Иное дело – кошка: это отверстие ни в коем случае не может быть – и никогда не будет! – оставлено ее вниманием. Заметив его, – а замечается ею решительно все – она тут же приступает к систематическому и сосредоточенному изучению этого загадочного интригующего ее фантазии новообразования.
Она никуда не торопится: размеренный ритм ее бытия не столь уж и богат переживаниями, чтобы форсировать немедленное разрешение всех обнаруживаемых в доме загадок; к тому же, ведущее куда-то в неизвестность, обнаруженное приятно волнует ее романтическое воображение, и кошка длит и длит родившуюся вдруг интригу. Сначала она просто сидит под этим отверстием и каким-то завороженным неподвижным взглядом смотрит на него… уходит, через какое-то время возвращается, и так могут проходить часы. Может, (прирожденной исследовательнице, ей никак не откажешь в системности и методичности действий) чтобы не упустить каких-то деталей, она просчитывает и просчитывает алгоритм предстоящего анализа. Может, она романтизирует мой дом, и ее фантазии облекают скрывающуюся за этим отверстием тайну во вдохновенную поэзию каких-то манящих миражей, и кошке просто не хочется слишком быстро расставаться с сиренной их песнью. Словом, какие-то процессы явно разворачиваются в ее пытливой голове (это выдают все время наблюдения сосредоточенно раздувающиеся ноздри) и вот через какой-то срок она начинает подниматься на задних лапах и, до необыкновенных пределов растягивая свой позвоночник, тянуться к нему.
Наверное, именно так заглядывают в окуляр микроскопа в предвкушении каких-то великих открытий… Правда, в отличие от нас, кошки живут в мире запахов и звуков; воспринимаемое зрением доставляет ей лишь вспомогательную второстепенную информацию, поэтому в первую очередь она толкается в него своим рыжим носиком. Смешно шевелясь, он пытается втянуть в себя какие-то неведомые ароматы, которые по возможному предположению, должны исходить оттуда. Но рано или поздно настает очередь и более активных действий – и вот в исследуемое кошкой отверстие осторожно (очень осторожно: если наблюдать со стороны, может создаться впечатление, что она хочет полностью исключить любую возможность ущерба для всего, что может скрываться там) просовывается один коготок.
Здесь необходимо отступление.
Нужно отдать должное: моей пусть и озорной, но все же доброй питомице всегда была присуща известная законопослушность и деликатность, и не испросив разрешения (это выражается в том, что протягивая к заинтересовавшему ее объекту свою лапку кошка всегда вопросительно поворачивается ко мне: отсутствие реакции означает молчаливое согласие), она никогда не переходит могущую оказаться под запретом грань. А то обстоятельство, что несанкционированное движение ее когтей в состоянии вызвать серьезное недовольство верховного главы дома, ей хорошо известно. Здесь я часто поднимаю палец и строгим голосом: «Фу! Фу, Моя Хорошенькая!» останавливаю ее; она тут же понимает все и, напуская на себя вид показного безразличия, уходит. Конечно, правильней всего было бы запустить в нее тапок (о нем мы еще будем говорить), и в принципиальных случаях, долженствующих пресечь все дальнейшие посягновения, я именно так и поступаю; но иногда меня и самого начинает разбирать любопытство. Ведь в действительности ее напускная маска меня нисколько не обманывает: я хорошо знаю свою кошку – она и не думает оставить мысль проникнуть в тайну того, что может скрываться под обоями, а этот (на свойственном ей языке не слишком категорический) запрет – всего лишь дополнительный и по-своему увлекательный элемент интриги, течение которой она сама не спешит прерывать…
