В стороне четверо мужчин, вооруженных ведрами и швабрами, мыли и чистили бычков, сосредоточенно, точно модные парикмахеры, расчесывая и подвивая шерсть на крупах.
Я свернул к ларькам — полюбоваться редкостным обилием земных плодов, от связок ревеня до пучков лука, не говоря уж о букетах, вышивках, джемах, кексах, пирогах. А детский отдел! Картина «Пляж в Скарборо» Энни Хеселтайн, девять лет; каллиграфически выведенные чуть кривоватые строчки: «Вовеки радость красоту дарует» Барнард Пикок, двенадцать лет.
Но я тут же забыл обо всем: из-за эстрады появились две пары — Хелен с Ричардом Эдмундсоном и ее отец, мистер Олдерсон, увлеченный беседой с отцом Ричарда. Молодой человек шел совсем рядом с Хелен, болтая, смеясь, а его светлые волосы, сияя помадой, по-хозяйски наклонялись к ее темным кудрям.
В небе по-прежнему было ни облачка, но солнечный свет вдруг затмился. Я быстро отвернулся и отправился на розыски Тристана.
Я его обнаружил, поспешно заглянув в шатер с вывеской «Напитки» над входом. Тристан, опираясь локтем на стойку, сооруженную из козел и досок, вел задушевный разговор с компанией работников в кепках. В одной руке у него была сигарета, в другой — пинтовая кружка. Атмосфера здесь царила самая непринужденная и дружеская. Для более церемонных возлияний предназначался президентский бар позади административного шатра — там пили розовый джин и херес, а здесь ублаготворялись пивом, бочковым и бутылочным, а дородные девицы за стойками разливали его с яростной сосредоточенностью тех, кому предстоит нелегкий день.
— Да, я ее видел, — сказал Тристан, когда выслушал меня. — Собственно говоря, вон они, — добавил он, кивая на семейную группу, как раз проходившую перед палаткой. — Я уже давно на них поглядываю, Джим. Мне отсюда все видно.
— Ну что же, — сказал я, беря полупинтовую кружку портера, которую он мне протягивал. — Умилительная картина. Папаши, которых водой не разлить, а Хелен прямо-таки цепляется за руку этого типа.
Тристан поглядел поверх кружки на луг и покачал головой.
— Вот тут ты ошибаешься: это он вцепился в ее руку! — Он многозначительно покосился на меня. — Тут есть разница!
— Только мне от этого не легче, — буркнул я.
— Да не вешай ты носа! — Он сделал неторопливый глоток, понизивший уровень пива в его кружке на шесть дюймов. — Что, по-твоему, должна делать хорошенькая девушка? Сидеть дома и ждать, когда ты соблаговолишь ее навестить? Если ты каждый вечер стучался в их дверь, мне ты об этом не рассказывал.
— Тебе хорошо говорить! По-моему, старик Олдерсон на меня собак натравит, если я туда сунусь. Ему не нравится, что я ухаживаю за Хелен, и у меня такое чувство, что он убежден, будто я прикончил его любимую корову, когда в последний раз был у них.
— А ты ее убил?
— Да нет же! Но я осмотрел живую корову, сделал ей инъекцию, и она тут же сдохла. Так что винить его я не могу.
Я отхлебнул пива, провожая взглядом дружную компанию, которая теперь удалялась от нашего убежища. На Хелен было светло-голубое платье, и я думал, как этот цвет идет к ее темно-каштановым волосам и как мне нравится ее свободная, легкая походка, но тут над лугом загремел громкоговоритель:
— Мистер Хэрриот, ветеринарный врач, будьте добры срочно явиться в административный отдел.
Я вздрогнул от неожиданности, но тут же преисполнился гордости: впервые моя фамилия и профессия были названы по радио!
Торопливо шагая по траве, скашивая взгляд на официальный значок у меня на лацкане, золотыми буковками провозглашавший: «Ветеринарный врач», я ощущал себя очень важной персоной. Один из устроителей встретил меня на полпути.
— Что-то с коровой. Несчастный случай, по-моему. — Он указал на открытые стойла на краю луга.
Толпа любопытных уже собралась возле моей пациентки, проходившей по классу стельных коров. Ее владелец — незнакомый фермер, видимо, из дальних окрестностей Дарроуби, сказал мрачно:
— Споткнулась, спускаясь с фургона, и стукнулась головой об стену. Ну и сломала рог.
На молоденькую коровку красивой шоколадной масти было жалко смотреть. Ее вымыли, причесали, подзавили, попудрили — и на тебе! Рог болтается возле уха, а из раны тремя струйками бьет фонтанчик алой артериальной крови.
Сломанный рог висел на лоскутке кожи, которую я тут же перерезал ножницами. Фермер ухватил корову за морду, а я попробовал нащупать щипцами разорванные кровеносные сосуды. В ярком солнечном свете струйки крови, как ни странно, были почти невидимы, но, стоило корове дернуть головой, как я ощущал теплые капли на своей физиономии и слышал, как они шлепаются на мой воротник.
Нащупать сосуды мне никак не удавалось, я начал отчаиваться и вот тут-то вдруг увидел в толпе зрителей Хелен и ее спутника. Эдмундсон следил за моими тщетными потугами с мягкой усмешкой, но Хелен, встретив мой взгляд, ободряюще улыбнулась. Я постарался улыбнуться в ответ, но, боюсь, разглядеть эту улыбку сквозь кровавую маску на моем лице было трудновато.
Корова дернула головой с еще большей энергией и выбила у меня щипцы. Тут я сделал то, с чего следовало бы начать, — наложил на рану ватный тампон с антисептическим порошком и повязку восьмеркой, закрепив ее на уцелевшем роге.
— Ну вот, — сказал я фермеру, смигивая кровь с глаза. — Кровотечение остановлено. Я бы порекомендовал вам обезрожить ее, как только будет можно, иначе вид у нее будет неприглядный.
В эту секунду из толпы зрителей выделился Тристан.
— Как это ты оторвался от пива? — осведомился я саркастически.
— Пора обедать, старина, — весело ответил Тристан. — Но прежде тебя надо привести в пристойный вид, иначе я не смогу показаться с тобой на людях. Подожди тут. Я принесу ведро воды.
Обед оказался превосходным, и я заметно приободрился. Хотя накрыт он был в шатре, жены устроителей приготовили незабываемые закуски: свежая лососина, домашняя ветчина, холодный ростбиф со всевозможными салатами, и яблочные пироги, и кувшины со сливками, какие можно увидеть только на сельских праздниках. Одна из дам славилась своими сырами, и мы завершили трапезу кофе с восхитительным козьим сыром. Напитки тоже не оставляли желать лучшего — у каждого прибора стояли бутылка светлого эля и стакан.
В обществе Тристана мне, правда, было отказано — он предусмотрительно занял позицию за столом между двумя рьяными поборниками трезвости, утроив таким образом свою порцию пива.
Не успел я снова выйти на солнечный свет, как меня тронули за плечо.
— Судья просит вас осмотреть собаку, которая выглядит больной, — сказал какой-то человек и повел меня к машине, где тощий субъект, лет сорока, с темной щеточкой усов на верхней губе, держал на поводке жесткошерстного фокстерьера. Меня он встретил вкрадчивой улыбкой и категорически заявил:
— Моя собака абсолютно здорова. Какие-то бессмысленные придирки!
Я поглядел на фокстерьера.
— Но у него гной в уголках глаз.
Хозяин песика замотал головой.
— Это не гной! Я его припудрил тальком, ну и засорил ему глаза.
— Хм! Все-таки смерим ему температуру.
Песик даже не дернулся, когда я ввел термометр. Я взглянул на шкалу, и у меня брови полезли на лоб.
— Без малого сорок! Боюсь, на выставку его допустить нельзя.
— Погодите минутку! — Он выставил подбородок. — Вы не лучше этого так называемого судьи. Я привез мою собаку издалека, и я ее выставлю.
— Извините, но с температурой сорок это невозможно.
— Так его же в машине растрясло! Вот она и подскочила.
Я покачал головой.
— Но не так же высоко! Да и вид у него совсем больной. Видите, как он щурит глаза, точно их раздражает свет? Не исключено, что у него чума.
— Что? Чушь! И вы это прекрасно знаете. Он никогда еще не был в такой прекрасной форме! — У него даже губы дрожали от гнева.
Я еще раз посмотрел на песика. Он тоскливо припал к траве. Иногда по его телу пробегала дрожь, свет ему был явно неприятен, а в уголках глаз виднелись два кремовых комочка гноя.
— Вы сделали ему противочумную прививку?
— Ну нет. А почему вы вообще про это спрашиваете?
— Потому что, по-моему, у него начинается чума, и ради него и других собак вы должны немедленно отвезти его домой и показать вашему ветеринару.
Он смерил меня свирепым взглядом.
— Так вы решили не допускать его на выставку?
— Совершенно верно. Я очень сожалею, но об этом не может быть и речи. — Я повернулся и ушел.
— Мистер Хэрриот, будьте добры, приступите к измерению пони!
Я забрал свою линейку и затрусил в дальний конец луга, где были собраны пони — уэльской, йоркширской, эксмурской, дартмурской и еще всяких пород.
Тем, кто не знает, поясню: лошадей измеряют в ладонях (ладонь — четыре дюйма) с помощью особой линейки, снабженной перекладиной со спиртовым уровнем, которая укладывается на холку — наиболее высокую точку между плечами. Измерять лошадей мне доводилось довольно часто, но на выставке я этого еще никогда не делал. Держа линейку наготове, я встал рядом с двумя широкими досками, которые были уложены на траву, чтобы как-то выровнять поверхность.
