Шли годы, а власть оставалась все той же — властью рабочих и крестьян. Он темнел лицом, когда читал в газетах сообщения об успешном ходе коллективизации. Оказалось, что крестьяне сами записываются в эти артели. Одни охотно, другие после долгих и мучительных раздумий.
Одна надежда оставалась у него: а ну, как возьмут нас в железное кольцо иностранные государства. Ведь не устоим, да нет, куда нам устоять, непременно ляжем своими пролетарскими костьми. Вот было бы дело! В мутной водице всегда можно всплыть наверх. Крепко ему хотелось, чтобы началась война и пришла другая власть, а какая наплевать. Лишь бы открыла дорогу настоящим хозяевам. Боялся только, как бы бомба сдуру не махнула в сад. Плакало тогда его будущее.
Темной осенней ночью половину драгоценностей он выкопал и тайком отвез в подмосковный лес. В трех километрах от деревни Ромашково зарыл возле приметной сосны. Другая половина осталась в саду. На душе вроде полегчало.
Мало-помалу Ашпин-старший начал вводить в курс дела Фадея. Собственно, даже не в дело. Он рисовал сыну будущее, то будущее, которое ожидает их, если… «И деньги, сынок, у нас есть, а где, скажу позже, не сейчас, и умом нас бог не обидел, и хваткой жизнь наделила. Уж своего не упустим. Умей только ждать, умей приноравливаться. И чтоб с друзьями ни-ни об этом. Приглашают в пионеры — иди, с тебя не убудет. В комсомол? Тоже запишись, а сам себе на уме. И жди, жди, жди. Когда-нибудь да пробьет твой час».
Молодой волчонок и сам оттачивал зубы. Бывало, даст взаймы товарищу два гривенника, а просит отдать на пять копеек больше. В пятом или шестом классе — точно он уже не помнит — поднялся шум. Кто-то из ребят схватил Фадея за грудки. Вышла потасовка, а с нею получилась огласка на всю школу. Тут комсомол подключился. Как, да что., да почему?
Фадей не оробел:
— Подумаешь, взял пять копеек. А что, задаром должен давать? Государство, когда кладешь деньги, тоже начисляет процент.
Фадей к тому времени с одобрения отца открыл счет на свое имя и, как только накапливал пять-шесть рублей, относил их в сберкассу. Где брал? И отец понемножку ссуживал, и от мачехи тайком что-нибудь да отламывалось, и сам подрабатывал. Правда, после того случая ссужать деньгами товарищей уже не решался. Но он развил кипучую деятельность старьевщика, подбирая все, что плохо лежит, сдавал в утиль, не забыв надеть при этом постиранный, аккуратно выглаженный красный галстук.
С малых лет он научился выколачивать деньги там, где серебром, казалось, и не пахло. Ловил певчих птиц и продавал любителям. Снабжал рыболовов червями. Вылавливал на улицах диких голубей и, выдав их за домашних, сбывал по выгодной цене.
Когда радио сообщило о том, что фашистская Германия вероломно напала на Советский Союз, в первые часы вся Москва словно оцепенела. И только в доме Ашпиных началась радостная суматоха. Мачеха затеяла побелку, словно гитлеровцы уже на следующий день должны были войти в столицу, и она хотела встретить победителей в квартире, сияющей чистотой. Отец потирал руки. Ну, теперь-то должно выгореть. Это вам не Финляндия, дорогие товарищи, это сама Германия. Пол-Европы подчинила, с ней шутки плохи. Правда, Фадея, видно, возьмут в армию — парню исполнилось двадцать лет. Тут уж ничего не поделаешь, броню на буфетчиков — а сын пошел по родительской дорожке — не достанешь ни за какие деньги. Что ж, пусть поедет на фронт.
— Только знаешь, сынок, одна у тебя голова, не две. Дурак будешь, если сложишь ее задарма, свою головушку, — поучал он.
За два дня до призыва отец повел Фадея в лес. Указал сосну, отмерил четыре шага точно на север — для этого случая захватил с собой компас, — поплевал на руки и взялся за лопату.
Наконец лопата стукнулась о что-то твердое. Ашпин-старший осторожно разгреб землю, вытащил ведро с крышкой. Оно было залито варом и завернуто в брезентовый, густопросмоленный мешок. Бережно, будто ребенка над пропастью, передал ведро сыну. Шепотом, но с гордостью спросил:
— Тяжело?
Фадей не ответил. Глаза у него алчно горели. «Ах, черт, ах дьявол, ай, да старый хрыч! На пуд, поди, потянет». Перевел дух и спросил тоже шепотом:
— Неужели все золото?
— Вычти ведро да брезент. Остальное золото, сынок.
Они закопали клад на старом месте, прикрыв его свежим срезом дерна.
Отец долго объяснял Фадею, как найти клад. Сколько шагов до ручья, сколько до белого камня — эвон какая глыба, ее и трактором не увезешь. Назавтра передал схему, начерченную карандашом. Крестиком был означен клад. Все ориентиры указаны точно, только вместо деревни Ромашково стояла деревня Иславское. Это, чтоб сбить с толку, если золотая схема, не дай бог, попадет в чужие руки.
«Только бы не погибнуть от шальной пули», — думал Фадей, трясясь в теплушке воинского состава, который мчался на всех парах туда, где громыхала и грозно ворочалась война. Уж он-то постарается выскочить из этой кутерьмы. «Не сегодня-завтра фашисты по всей России установят новый порядок, тогда можно будет жить так, как хочешь».
…Думы разбередили душу Фадея, заставили прибавить шаг. Когда в темной ночи резко прозвучала команда «Хальт!», а вслед за нею — «Хенде хох!», Фадей осторожно опустил со спины офицера и послушно поднял руки вверх…
Василий Петрович распахнул калитку, сделал приглашающий жест рукой. Добро, мол, пожаловать!
Чтобы не задеть драгоценной ношей калитку, Славка поставил сверток чуть ли не в вертикальное положение. Щенок во всю раскрыл глаза: куда-то уплыли дома и деревья, все в глазах стало пронзительно синим. Но вот и бездонная синева уплыла в сторону и опять появилась земля с ее многочисленными загадками.
Туман еще плохо соображал. Иначе бы он наверняка пришел в восторг от двора, в котором он оказался, и где ему предстояло жить долгие годы.
В наше время такой огромный участок редко встретишь. Когда Дунаевы поселились здесь, все было так же, как сейчас. Дело в том, что около дома на десятки метров вокруг растут сосны и березы. Мало их осталось в Москве, особенно сосен. И озеленители решили сохранить эти редкие для города деревья.
Сосны стоят высокие, статные, румянятся под солнцем золотистой корой. Гладкие стволы будто по струнке идут прямо вверх, и лишь там венчаются зеленой шапкой.
Вокруг дома — сад. Тут и яблони, и вишни, и сливы, и груши. Напротив окон горбатится клумба. Все лето и осень не переводятся на ней цветы.
В тот день возле клумбы хлопотал человек, коренастый и уже загорелый. Это Славкин отец — Петр Иванович Дунаев. Услышав стук калитки, Петр Иванович разогнулся, посмотрел, кто идет, и поспешил навстречу.
— Дай-ка посмотрю.
— Дома, папа, дома.
Дома Славку обступили домашние — мать, бабушка, брат, сестра. Тут же и дядя с отцом. Освобожденный от одеяла Туман встал четырьмя своими лапами на пол, помотал головой и, переваливаясь с боку на бок, поспешил к миске с молоком. Вдруг откуда-то сверху — то ли с лавки, а может, и с печи — прыгнула кошка. Туман даже зажмурился от страха. Подобное чудовище он видел впервые. Спина изогнута, зеленые глаза не предвещают ничего хорошего. Из пушистых лап выпущены когти.
Щенок попятился, жалобно скуля. Все рассмеялись.
— Ничего, Туман, — сказал Славка, поглаживая щенка по спине, — будет у тебя своя миска, не плачь, пожалуйста.
Он достал из шкафа деревянную чашку, покрошил в нее хлеба и налил молока.
— Ешь!
Туман не заставил ждать. Пока мелькал его розовый язык, семья делилась впечатлениями.
— Неуклюжий какой, — сказала мать.
— Хвост уж больно короток, — заметил отец.
— Глаза как будто косят, — счел нужным вставить брат.
А там пошло: и грудь узковата, и морда слишком широка (да овчарка ли это?), и тело короткое. Будет ли жить?. Славка чуть не расплакался. Бабушка первая заметила это и замахала руками:
— Хватит вам. То не так, это не этак. Подрастет, все встанет на свои места. И хвост, и грива.
Плохо спалось Туману на новом месте в первую ночь. По матери ли скучал, по старой ли квартире, кто знает. Славка бросил на пол старую шубу. С вечера в печке весело потрескивали дрова, огонь отсвечивал на стене. До самого утра Туман беспокойно ерзал, пробовал скулить. Не спал всю ночь и Славка. Он то и дело выходил на кухню, склонялся над своим маленьким другом.
— Спи, Туман, спи. — Славка и впрямь, как ребенка, готов был убаюкивать щенка.
Наутро Туман стал осваиваться. Чего без конца печалиться, в самом деле. Тем более, что худа ему, кроме пушистого чудовища, никто не желает, разговаривают все ласково. Да и кошка больше не изгибается, не делает из себя вопросительный знак. Только глазами — зырк, зырк!
Славка грозит пальцем: «Не балуй, Мурка!» Мурка отворачивается от Тумана: «Ладно уж, пусть живет, мне не жалко».
Вредно, когда собаку учат уму-разуму всей семьей. Но и оставаться в стороне, не замечать нового жильца семья никак не может. Первое время, когда ночами еще стояли холода, Туман жил в доме. Несмотря на Славкины старания, сразу он, конечно, не мог хорошо запомнить свое место. А может, и надоедало ему сидеть все время в одном углу. Скучно же! Он бегал по кухне, заглядывал в комнаты. Вертелся у всех под ногами. Взрослые снисходительно относились к маленькому Туману. Они выходили из себя только, когда щенок набедокурит. А тут многое можно было отнести на его счет: спрятанная под диваном кукла, утащенный в сени ремень Петра Ивановича, разорванные бабушкины чулки.
