— Любовь моя! Любовь моя! — весело завопил Гранвилл, когда жена нагнулась и нежно его поцеловала. — Разреши представить тебе Джима Хэрриота из Дарроуби.
Красивые глаза посмотрели в мою сторону.
— Рада познакомиться с вами, мистер Хэрриот!
И действительно, казалось, что она рада мне не меньше своего мужа, и вновь я устыдился своего непрезентабельного вида. Если бы хоть волосы у меня не были растрепаны, если бы я хоть не чувствовал, что вот-вот взорвусь и разлечусь на тысячи кусков.
— Я собираюсь выпить чаю, мистер Хэрриот. Не хотите ли чашечку?
— Нет-нет! Нет, благодарю вас. Только не сейчас, спасибо, нет-нет! — Я вжался в спинку кресла.
— Ах да, я вижу, Гранвилл уже угостил вас своими бутербродиками! — Она засмеялась и ушла на кухню.
Вернулась она со свертком, который протянула мужу.
— Милый, я сегодня ездила по магазинам. И нашла твои любимые рубашки.
— Радость моя! Какая ты заботливая! — Он сорвал оберточную бумагу, точно нетерпеливый мальчишка, и извлек на свет три элегантные рубашки в целлофановых пакетах. — Замечательные рубашки, моя прелесть. Ты меня совсем избаловала. — Он посмотрел на меня. — Джим, это удивительные рубашки! Возьмите одну! — И он бросил мне на колени целлофановый пакет.
— Нет, право же, я не могу… — бормотал я, в изумлении глядя на пакет.
— Можете, можете! Она ваша.
— Но, Гранвилл, рубашка? Это же слишком…
— Так ведь рубашка очень хорошая! — В его голосе зазвучала обида, и я сдался.
Оба они были так искренне любезны! Зоя села со своей чашкой чая справа от меня, поддерживая непринужденный разговор. Гранвилл улыбался мне из глубины кресла. Он уже доел последний сандвич и опять принялся за луковицы. Соседство привлекательной женщины — вещь очень приятная, но есть в нем и обратная сторона. В теплой комнате мои вельветовые брюки уже щедро распространяли аромат скотных дворов, где проводили значительную часть своего существования. И хотя сам я люблю это благоухание, с такой элегантной обстановкой оно сочеталось не слишком удачно. И хуже того: стоило в разговоре наступить паузе, как становились слышны побулькиванья и музыкальное урчание, гремевшие теперь у меня в животе. Самому мне прежде лишь раз довелось услышать подобные звуки — у коровы с тяжелейшим смещением сычуга. Но моя собеседница тактично изобразила глухоту, даже когда у меня вырвалось позорное рыгание, которое заставило жирного бультерьера испуганно приподняться. А мне опять не удалось удержаться, и в окнах даже стекла зазвенели. Я понял, что пора откланяться.
Да и в любом случае в собеседники я не слишком годился. Пиво взяло свое, и я больше молчал, сияя глупой ухмылкой. А Гранвилл выглядел совершенно так же, как в момент нашей встречи: все такой же спокойный, благодушный, полный самообладания. Меня это совсем доконало.
И я распрощался, судорожно прижимая локтем пакет с рубашкой и чувствуя, как карман мне оттягивает жестянка табака.
Когда я вернулся в клинику к Дине, она подняла голову и сонно посмотрела на меня. Все было в полном, в удивительном порядке. Цвет слизистых нормальный, пульс — хороший. Искусство и быстрая работа моего коллеги во многом предотвратили послеоперационный шок, чему способствовала и капельница.
Я опустился на колени и погладил ее по ушам.
— А знаете, Гранвилл, по-моему, она выкарабкается.
Великолепная трубка над моей головой опустилась в утвердительном кивке.
— Разумеется, малыш. А как же иначе?
И он не ошибся. Гистерэктомия прямо-таки омолодила Дину, и она на радость своей хозяйке прожила еще много лет.
Когда мы ехали обратно, она лежала рядом со мной на переднем сидении, высунув нос из окутавшего ее одеяла. Порой она тыкала им в мою руку, переводившую рычаг скоростей, или тихонько ее лизала.
Да, она чувствовала себя прекрасно.
Огромное событие в моей жизни. И потому, что я познакомился с талантливейшим хирургом, который продемонстрировал мне великолепную работу с мелкими животными, и потому, что оно положило начало долгой дружбе. Я всегда радуюсь, когда встречаю редкостно жизнелюбивые характеры. Их довольно мало, и они вносят яркие краски в будничную жизнь простых смертных вроде меня. Таким характером обладал Гранвилл Беннет. Он не раз совершенно меня сокрушал, но мое восхищение перед ним остается неизменным.
Собака, бегущая по обочине шоссе, — зрелище не столь уж редкое, но в этой было что-то такое, отчего я притормозил и поглядел на нее еще раз.
Небольшая, шоколадно-коричневая, она приближалась по дальней стороне шоссе — не просто трусила по траве, а неслась карьером, отчаянно работая всеми четырьмя лапами и вытягивая вперед морду, точно любой ценой должна была догнать нечто невидимое за изгибом длинной темной полосы асфальта. Я только-только успел увидеть устремленные вперед глаза и болтающийся язык, как она, промелькнув мимо, оказалась уже далеко позади меня.
Мотор заглох, и моя машина, дернувшись, остановилась, но я даже не заметил, провожая взглядом в зеркале заднего вида уменьшающееся шоколадное пятнышко, пока оно совсем не слилось с побуревшим вереском. Мотор я включил, но никак не мог сосредоточиться на предстоявшей мне работе, потому что на миг, но так живо передо мной возникло воплощение безмерных усилий, безнадежности и такого слепого ужаса, что меня пробрала холодная дрожь. И поехав дальше, я никак не мог избавиться от этого видения. Откуда здесь взялась собака? Боковое шоссе пролегало далеко от ферм по пустынным высотам, и нигде не было видно стоящей машины. Да и в любом случае она бежала не просто так — все ее движения свидетельствовали об исступленной спешке.
Нет, так невозможно! Надо разобраться в чем дело. Я задним ходом развернулся среди редкого вереска на узкой обочине не огороженной дороги и поехал обратно. Прошло неожиданно много времени, прежде чем я увидел впереди собаку, бегущую в упорной надежде нагнать невидимое нечто. Услышав шум приближающегося автомобиля, она на мгновение остановилась, но тут же побежала дальше. Однако видно было, что она совсем измучена, и, обогнав ее шагов на тридцать, я вылез из машины.
Я опустился на колено и, когда собака поравнялась со мной, схватил ее. Это оказался бордер-терьер. Он не вырывался, а только еще раз взглянул на машину и снова уставился на пустое шоссе впереди с тем же жутким отчаянием в глазах.
Ошейника нет, но шерсть на шее примята, словно еще совсем недавно ее придавливала полоска жесткой кожи. Я открыл ему пасть и осмотрел зубы. Совсем еще молодой пес, примерно двух-трех лет. На ребрах лежал слой жирка, свидетельствовавший, что он не голодал. Я начал ощупывать, нет ли на нем болячек, и тут он весь напрягся у меня под рукой: к нам приближался автомобиль. Секунду пес вглядывался в него с жаркой надеждой, но машина промчалась мимо, и, весь поникнув, он снова тяжело задышал.
Вот, значит, что! Его выбросили из машины! Какое-то время назад любимые люди, которым он беззаветно доверял, открыли дверцу, вышвырнули его в неведомый мир и беззаботно укатили. Мне стало тошно — физически тошно, а потом во мне поднялась жгучая ярость. Может быть, они хохотали, эти мерзавцы, представляя, как растерявшееся беспомощное существо пытается их догнать?
Я провел ладонью по жестким завиткам на голове. Грабителю, взломавшему банковский сейф, можно найти извинение, но только не им, не такому поступку.
— Ну-ка, приятель, — сказал я, осторожно подхватывая его на руки, — лезь в машину. Поедешь со мной.
Сэм привык к внезапному появлению чужих собак на сиденье рядом с ним и обнюхал незнакомца без особого любопытства. Терьер сжался, судорожно вздрагивая, и дальше я вел машину одной рукой, а другой легонько его поглаживал.
Хелен, когда мы добрались до дома, быстро поставила перед ним миску с крошевом из мяса и галет, но он даже не взглянул на еду.
— Как они могли? — пробормотала она. — И почему? Что их толкнуло на такую жестокость?
Я ответил, проводя рукой по жестким кудряшкам.
— Почему? Да причины можно найти самые поразительные! Иногда собаку бросают, потому что она стала слишком злобной, хотя на сей раз такая ссылка не прошла бы.
Я достаточно хорошо знал собак и сумел различить в этих напуганных глазах теплый огонек дружелюбия. И покорность, с какой он сносил, как я открывал ему пасть, теребил его, брал на руки — все указывало на большую кротость.
— Или же, — продолжал я, — собак бросают просто потому, что они успели надоесть хозяевам. Люди берут очаровательного щенка и теряют к нему всякий интерес, едва он подрастает. А может быть, подошло время уплатить налог за собаку: для некоторых людей такой причины вполне достаточно, чтобы поехать покататься где-нибудь подальше от дома и бросить там недавнего баловня на произвол судьбы.
